обернуться, он увидел бы, как она резко встает, гневно сведя брови, как вполголоса бросает что-то бургомистру. Бургомистр помялся и пошептал глашатаю. Тот крикнул:
- Подмастерье Мэй, вернись!
Гарен выпустил Мэя, и тот, багровый от смущения и стыда, вернулся к помосту. Хозяйка зачерпнула из бургомистрова мешка монеты, высыпала их в раскрытые ладони Мэя. И тихо сказала:
- Теперь иди.
Мэй отошел, как во сне. Кто-то, кажется, мастер Гарен, завистливо шепнул ему на ухо: 'Повезло же тебе, парень, щедро отвалили'. Мэй, не глядя, сунул ему все деньги и пошел дальше.
Чем закончилась церемония, он не помнил. Все уже расходились, весело переговариваясь в предвкушении угощения. Ушла и хозяйка. Мэй стоял у окна и смотрел вниз, на площадь, ярко освещенную кострами.
Кто-то взял его за плечо, Мэй резко обернулся и узнал рыжебородого воина из свиты. У него застыло сердце.
- Хозяйка ждет тебя, - сказал воин добродушно и чуть насмешливо. - Пошли, парень.
Ни о чем не спрашивая, Мэй двинулся за ним. Воин привел его в трапезную. Под низкими сводами сидели за накрытым столом свитские, и с ними хозяйка. Застолье только начиналось. Слуг не было, каждый брал себе что хотел, только вино разливал темноволосый мальчишка, на вид не старше Мэя. Сквозь узкие окна доносился шум празднества.
- Привел, - сказал рыжебородый, и все повернулись к Мэю.
- Вина музыканту, - приказал плечистый суровый воин с жесткими глазами, что сидел рядом с хозяйкой. - Чтоб играл веселее.
Он передал соседу пустую чашу, тот пустил дальше, и так она очутилась перед Мэем. Темноволосый мальчишка, усмехаясь, вылил в нее целый ковш пряно пахнущего вина.
- Пей, - подтолкнул Мэя рыжебородый.
Мэй взглянул на хозяйку. Она сидела, опустив глаза. Мэй нерешительно поднес чашу к губам, отхлебнул немного, и у него закружилась голова. Он торопливо поставил чашу на стол.
- До конца пей, до конца! - закричали воины, развеселясь.
Мэй только головой помотал.
- Лих-хой музыкант! - засмеялся рыжебородый.
- Оставьте его, - вдруг сказала хозяйка, и Мэй увидел, что она улыбается просто и необидно. - Пусть играет.
Мальчишка-виночерпий умчался куда-то и вернулся со скрипкой, сунул ее Мэю:
- Пусть играет, а я ему помогу!
С этими словами он схватил чашу и осушил ее. Все рассмеялись, даже мрачный воин, сидевший возле хозяйки. А Мэй вдруг почувствовал, что совсем не обижается на них. Они принимали его как своего и шутили как со своим. И он, вскинув скрипку, заиграл.
Играя, он косился на хозяйку, и оттого пальцы вначале не слушались, да и скрипка была чужая. Но вскоре он освоился и сыграл им подряд все, что выучил, бродя с музыкантами по дорогам. Потом воины сами запели свои, воинственные песни, отбивая такт кулаками и чашами так, что стол вздрагивал. Мэй в растерянности опустил скрипку - его музыка была уже не нужна. Мальчишка, пошатываясь, разносил вино. Мэй беспомощно взглянул на хозяйку. Она его будто и не видела. Лицо у нее побелело, невидящие глаза казались бездонными.
Воин с жесткими глазами вдруг резко встал и так грохнул чашей по столу, что она сплющилась. Песня оборвалась. Воин обвел всех тяжелым взглядом:
- В песнях мы все храбрые. А что сделали для возрождения рода? 3аперлиcь тут?
- Ты ведь сам решал, Окассен! - крикнул кто-то.
- Да, решал! - сказал Окассен. - А теперь снова решать надо. Или до смерти за стенами просидим?
Хозяйка сидела, выпрямившись, стискивая пальцами тяжелый родовой браслет. Лицо ее было страшным.
- А с кем нам из-за стен выходить? - громко спросил рыжебородый. - Самые лучшие в земле лежат.
- Значит, выйдем сами, - бросил Окассен. - Пока есть род, мы ему служим. Жизнью и смертью. - Он вдруг повернулся к хозяйке: - Скажи слово, Хель.
Она вздрогнула, будто просыпаясь, встала. Все взгляды скрестились на ней. Мэю вдруг почудилось, что она похожа на сверкающий клинок.
- Род есть, - сказала она тихо, и этот голос громом отдался в их ушах. - И доблесть - не только в песнях. Ты прав, Окассен - нам нельзя оставаться в Ландейле. Здесь нас видят любые глаза. Мы уйдем.
- Что же, город бросить? - недоверчиво спросил низенький смуглый воин со шрамом через все лицо.
- Город бросить - все вернуть, Ивэйн, - ответила Хель. - Город нас сейчас по рукам и ногам вяжет.
- О-сво-бо-дить? - тихо и разделено произнес Окассен, жестким взглядом впиваясь в Хель. Воины замерли, как будто хмель на мгновение слетел с них.
- Последнее же...
- Есть потери тяжелее, - Хель помолчала, коснувшись браслета. И цели выше. Помните, как в той песне - исчезнуть, чтобы вернуться. Мы исчезнем...
- И вернемся, - подхватил Окассен.
Все, кто сидел, встали, и виночерпий застыл. Окассен вырвал из ножен меч и с грохотом бросил его на стол.
- Подчиняюсь тебе во всем, Хель из Торкилсена!
- И я подчиняюсь!
- И я... - один за другим воины клали ладони на рукояти мечей. Мэй, забытый всеми, большими глазами смотрел на эту странную клятву.
- Значат, решили, - проговорила Хель, касаясь пальцами рукояти меча Окассена...
Пир продолжался. Снова пели песни, теперь уже громко и бессвязно. Густой чад стоял в трапезной. С площади неслись веселые вопли. Кто-то уже уронил голову на стол. Мэй чувствовал, что у него слипаются глаза. Он положил куда-то скрипку, прислонился к стене, и вдруг его кто-то взял за руку.
Это была Хель. Мэй даже не заметил, когда она ушла из-за стола. Она была чуть ниже его, такая тоненькая, почему-то притихшая, совсем иная - сколько у нее лиц?!
- Пойдем, - шепотом сказала она. - Они еще долго будут здесь... Зачем это нам?
Мэй пошел за ней. За дверью было совсем темно. Хель шла впереди, потом тихо проговорила:
- Ступеньки.
Лестница вела вверх. То ли Хель замедлила шаг, то ли Мэй поторопился, но он наступил не ее шлейф. Хель, вскрикнув, качнулась, и Мэй едва успел подхватить ее.
- Осторожнее, - жалобно сказала она, высвобождаясь. И пошла дальше.
Наконец они пришли в небольшую комнату с полукруглым застекленным окном, из которого лился мерцающий свет. Посреди комнаты стояла невероятно широкая кровать под балдахином. Такие кровати Мэй видел когда-то в замке отца. Кроме кровати, в комнате были сундук и деревянное кресло.
Хель подошла к кровати, которая была ей выше пояса, громко вздохнула:
- Ну вот, постель не разобрали. Помоги, Мэй,
'Она запомнила мое имя', - удивленно подумал Мэй. Вдвоем они свалили на пол подушки, стащили покрывало и откинули перину. Мэй хотел взбить ее, но Хель воспротивилась:
- Ни к чему это! Отвернись.
Мэй послушно отвернулся. Хель долго возилась за его спиной, что-то зло шептала, потом затрещала ткань, простучали по полу босые ноги, и Мэй услышал:
- Все уже. Поворачивайся.
Хель уже взобралась на кровать и взбивала кулачком подушки, устраиваясь поудобнее. Сброшенное платье, как притаившийся звереныш, лежало на полу. Мэй поднял его и долго раскладывал на сундуке, невольно гладя теплый и мягкий бархат. Ему вдруг пришла мысль, что и волосы у нее должны быть такими же мягкими и теплыми. Ему до смерти захотелось потрогать их, и он покраснел.
