обруч подхватывал волосы, и, зажимая ворот у шеи, тускло, как волчий глаз, мерцала консульская звезда.
Хель стояла перед ним - связанная, в изорванной одежде, с синяками и кровоподтеками, и вежливые слова Консула прозвучали издевкой.
Один из наемников, сопровождавших Хель, засмеялся. Консул метнул на него из-под век тяжелый взгляд и бросил:
- Развязать.
Наемники колебались. Консул молча ждал. Молчание это было таким красноречивым, что они, не дожидаясь повторного приказа, начали с руганью и толчками распутывать узлы.
Потом наемники ушли. Консул указал Хели на кресло:
- Садитесь, дама Хель. И простите воинам их грубость, она вполне понятна.
- Ну да, - сказала Хель, не двигаясь с места, - ведь они так устали, грабя и убивая.
- Различия во взглядах, - почти скорбно кивнул Консул, - Но ведь они не помешают вам принять мое гостеприимство?
- Странным образом доставляют нынче гостей в Тинтажель.
- Иного способа увидеть вас не было, дама Хель.
- Не трудитесь так называть меня. Вы забыли, что я лишена баронского звания?
- Никто не может лишить вас благородства крови, - Консул прошелся по зале, остановился в двух шагах от Хели. - Все мы отпрыски одного корня.
- Будь это так, я бы уничтожила этот корень.
- Все равно, - будто не слыша, продолжал Консул, - вы гостья в Тинтажеле.
- Я предпочту гостить в нижних казематах, - твердо и спокойно ответила Хель. - Не юлите, Консул. Вы не первый раз пытаетесь обмануть меня, и все равно ничего не выходит.
Консул слегка побледнел, наклонился вперед, будто собираясь прыгнуть:
- Да, но сейчас-то вы в моих руках. Я мог бы приказать убить вас на месте, и только великодушие...
- Приберегите его для наемников, - оборвала Хель.
Он стиснул кулаки, шагнул к ней, но, опомнившись, остановился и криво улыбнулся:
- С вами трудно говорить, дама Хель. Должно быть, вас утомила дорога. От кресла вы отказываетесь... но я, с вашего позволения, сяду. Устал.
Он отошел от Хели, сел в кресло с высокой спинкой, стоявшее у стены.
- Как вы ненавидите наемников, - миролюбиво заметил он. - А между тем, все мы чьи-то наемники, один служит деньгам, другой чести, третий великой идее. Ваша идея велика, признаю, но служите вы ей бессмысленно...
Консул замолк. Хель смотрела на него. Узкое лицо, тонкие твердые губы, глубоко посаженные серые глаза. Красивый человек. Вот только, когда говорит или улыбается, нижняя губа кривится, обнажая крупные зубы. Как будто он собирается укусить.
- Бессмысленно, - повторил Консул, не дождавшись, пока Хель заговорит. Вы хотите победить Стрелков? С кем? С простолюдинами и подвладными? Смешно, право. У вас не хватает ни оружия, ни умелых воинов. А у баронских родов сильное войско, но баронов вы отталкиваете...
- Что же бароны сами не берутся за Стрелков? - с насмешкой спросила Хель.
- В том-то и дело! - воскликнул Консул. - В том-то и дело! Они разъединены. Каждый сидит в своем углу! - разгорячась, он вскочил, зашагал по зале. - Сколько сил мне стоит собрать их для дела! Если бы ваше войско, Хель, было со мной... - он оборвал фразу.
- Что же?
Консул повернулся к ней:
- Я объединил бы земли. Северные, Срединные, Южные. И с объединенными силами пошел бы на Стрелков. И уничтожил бы их.
- Кто же будет тогда усмирять ваших подвладных?
Угол его рта дернулся от раздражения.
- Дама Хель изволила пошутить. В конце концов, Стрелки - наши общие враги. Соглашение с ними - жестокая необходимость. Если бы вы...
Хель рассмеялась, громко и отчетливо, глядя прямо в глаза Консулу. Потом спокойно сказала:
- Когда-нибудь, Консул, вы перехитрите самого себя. И этот день будет последним в вашей жизни.
Камни в пыточных подземельях были скользкие. Они не успевали впитывать кровь. И с блеском непросохшей крови смешивался алый отсвет жаровни. Тени людей в этом свете росли, казались громадными и дикими. Да полно, люди ли это?
Ледяная тяжесть цепей. И волна жара от раскаленных углей.
Сорвали одежду. Сняли цепи - чтобы не помешали - и прикрутили руки кожаными ремнями к кольцам, вбитым в стену. И тогда она повисла на растянутых руках, не касаясь ногами пола. Больно. Но ведь это только начало.
- Еще не поздно, Хель. Подумай.
Молчание. Консул заглянул в ее лицо - не обмерла ли? Нет, глаза живые. И смотрят так, что лучше в них не заглядывать. Так смотрит затравленный волк перед тем, как вцепиться в горло охотника. Консул отошел.
- Начинайте.
Подручный палача длинными щипцами взял из жаровни раскаленную головню.
'Здесь пытали Добоша... или в другом подземелье... его запытали насмерть, израненного... мстили... Почему они так любят пытать огнем... ...дешевле, приятнее... Как больно, мамочка! Нет, это не я кричу, не может быть, чтоб я так кричала... не надо кричать, они смеются... я выдержу, я все равно выдержу... больно!.. Нет, уже не больно, я ее просто не чувствую, боли, ее слишком много... я не хочу этого, не хочу!.. Мэй, мне больно, Мэй... Все...'
- Довольно, - бросил Консул.
Набухшие от крови ремни, казалось, вросли в кожу. Подручный развязывал их, ругаясь. Наконец обессиленное тело скользнуло по стене и с глухим стуком упало на пол. Другой подручный окатил его водой из чана.
Консул подошел к Хели, наклонился, крепко взял за скользкие от воды и крови плечи.
- Хель, - позвал он, - слышишь меня?
Она с усилием приподняла голову, открыла глаза. В них были боль и странное недоумение.
- Ты мне нужна, Хель, - проговорил он тихо. - Очень нужна. И у тебя отсюда два пути - со мной либо на Пустошь, понимаешь?
Он говорил, а ее глаза раскрывались все шире. Огонь отражался в них. Потом шевельнулись губы.
- Что? - Консул, не расслышав, склонился ниже. - Говори громче.
И вновь искусанные до крови губы дрогнули:
- Нет.
Консул разжал пальцы, и Хель рухнула на пол. Он взглянул на ладони, испачканные кровью, брезгливо морщась, сполоснул их в чане и сказал палачу:
- Обмыть и в одиночку. Чтобы до завтра жива была. Чтобы все чувствовала.
И начались дни, похожие один на другой и страшные своей похожестью. Днем ее не трогали - Консул не разрешал, хотел, чтобы протянула подольше, днем она лежала в полной темноте на охапке гнилой соломы, чувствуя, как пробирается в тело мертвящим холод камня, как малейшее движение отзывается обжигающей болью. Ей казалось, что темнота давит, распластывая и вжимая в пол. Иногда ей доставало сил дотянуться до чашки с водой и куска лепешки, что оставляли ей тюремщики. Однажды она опрокинула чашку, и невидимая вода прожурчала, растекаясь, а она повалилась на подстилку, едва не плача.
А потом приходили двое, тащили ее в подземелье, сдирали одежду с присохших рубцов и язв, и хмурый, заспанный палач перебирал звякавшие щипцы. Тогда она знала, что наступила ночь, и тьма над землей сливалась в ее измученном сознании с тьмой, наступавшей после боли.
Вначале она пыталась сопротивляться боли, потом обрушивалась невидимая плотина, и боль затопляла ее всю. И, вновь приходя в себя на ледяных камнях, она проклинала свою слабость.
