провалом, Маэра нервничал, доставалось и младшим сотрудницам, и мне самой, и вот после очередной неудачи я, расстроившись вконец, ушла домой спать.
И едва я успела свалиться на кровать в комнате гостиницы, которую привыкла называть домом, как пришел сон. Мне снилась долина в осеннем лесу, поросшая редким чахлым кустарником, желтела листва, мокрая после дождя глина расползалась под сапогами. Да, на мне были высокие, выше колен сапоги, кожаная куртка с широкими рукавами, и поверх ее кольчуга, ее железные колечки тускло поблескивали, и у широкого пояса в причудливо сплетенных ножнах висел меч, я знала, что он называется кордом. Я шла по этой поляне, подминая сапогами низкие кустики и вялую траву, а рядом шел человек, одетый так же, как я, только меч у него был огромный, двуручный, и сам он был на голову выше меня. Он что-то говорил, склоняясь ко мне, убеждал в чем-то, темные глубоко сидящие глаза хмурились; но слов я не слышала. Я не слышала своего голоса, когда отвечала ему и почему-то смеялась. Зато я видела все очень четко: от капли дождя, застрявшей в темных жестких волосах моего спутника, до полустершейся резьбы на рукояти его меча, до мокрой ветки, качавшейся в пяти шагах от нас.
Внезапно я проснулась и долго лежала с бьющимся сердцем, недоуменно глядя в низкий потолок гостиничной комнаты. Не может быть, чтобы это был сон! Пахло сырой глиной и прелыми листьями, короткий меч бил по бедру, и тяжесть кольчуги...
Я заснула вновь в тайной надежде, что сон вернется, но этого не случилось. Приснилось другое. Я стояла на крепостной стене меж зубцами в рост человека, а далеко внизу расстилались ослепительно зеленые поля, иссеченные белыми нитками дорог. Дул ветер, такой сильный, что я пошатнулась и, боясь упасть, схватилась за круглый камень, торчавший из выщербленной кладки. Стена, наверное, издалека гладкая и ровная, вблизи казалась слепленной наугад из булыжников. Не верилось, что она простоит еще столетья, если ее не разрушат люди.
И с той ночи началось все...
Вначале я пыталась призвать на помощь науку. Должно же быть какое-то разумное объяснение этим четким, связным, невероятным снам! Я даже Маэре пыталась что-то рассказать. К тому времени я свои сны не только видела, но и слышала, и кое-какие детали подсказали мне путь поиска, а Маэра. мою догадку подтвердил:
- Поменьше надо читать романов по истории Восстания, дорогая моя Ная! проворчал он по своему обыкновению. - Развелось нынче писателей, тема-то модная... Да, а где отчет по пятой серии? Ах, не знаете? Ну, Ная...
Дальше шла воркотня, не имеющая к моим снам никакого отношения.
Самое же удивительное было то, что я до появления снов не читала ни одного романа о Восстании. Да и в какой книге можно прочесть о ветре, дующем в головокружительной выси крепостной стены? Или о том, как тяжелит на плечах кольчуга?..
Но уж потом я перечла все, что могла найти по этой теме в Центральном книжном собрании Варенги. От романов до солидных научных трудов. И вот что узнала.
Восстание началось в году примерно 1084 от Великого исхода (как пышно именовали бароны Двуречья завоевание этой земли их предками). Некоторые ученые считали его непосредственным продолжением конфликта, послужившего причиной Замятни баронов 1077 года, и таким образом Восстание тайно вдохновлялось мятежными баронскими родами. Этим объяснялось, по-видимому, и то, что большинство побед в Восстании связывалось в хрониках с именем Хели, баронессы Торкилсенской. Род Торкилсенов был наиболее ярым противником объединения страны под рукой Консула почти с самого установления Консулата, и неудивительно, что представительница его стала знаменем восстания, направленного против последнего Консула - Торлора Тинтажельского. Ученые дружно отрицали возможность активного участия Хели Торкилсенской в Восстании, ее имя лишь использовали подлинные вожди. Рядовые воины восстания, разумеется, вели борьбу против всех баронов без исключения, и этот взрыв народной ярости был использован и направлен в нужную сторону мятежными феодалами и богатыми старшинами городских общин. Все ученые подчеркивали, что Восстание было несвоевременным и противостояло прогрессивной по сути тенденции к объединению страны и установлению единовластия. Тем не менее, они признавали значение его победы для развития социальной структуры Двуречья - последовавшее объединение земель, установление республиканского правления, заметное ослабление и позднейшее сведение на нет политической власти баронов...
И лишь в одной книге я нашла упоминание о Стрелках как любопытном фольклорном образе, свидетельствовавшем о ненависти к угнетателям.
Подведя итог своим 'историческим изысканиям', я ощутила разочарование и даже обиду. Обиду за людей Восстания, известных и безымянных, которые давно умерли, и оживали сейчас в моих снах. Всё, что было написано в этих книгах, совершено не совпадало с тем, что я видела и чувствовала. Нет, факты передавались правильно, но за этими фактами терялись люди. Какими были они, как ходили по земле, о чем думали, что вело их на смерть - об этом, казалось, забывали историки. И писатели тоже - по крайней мере, те несколько романов, которые я прочла, напомнили мне сцену с раскрашенными куклами, коих авторы передвигали по своему хотению. Было от чего прийти в отчаянье...
Мы должны возвращаться
в свое прошлое, которое для кого-то
будущее, несбывшееся и святое,
за которое они кладут голову на плаху
и становятся под стрелы.
И родят детей,
которых не успевают вырастить.
У меня оставалось все меньше свободного времени. Биотроника отошла на второй план, и Маэра все чаще ругал меня за безделье. А потом я ушла на отдых. Поехала к дяде в Ильден.
Ильден был поселком при железнодорожной станции. Останавливались здесь только грузовые поезда, пассажирские проносились мимо, обдавая станционные здания едким дымом.
Все, кто жил в поселке, так или иначе были связаны с железной дорогой. Дядя когда-то был машинистом, а теперь работал на товарном складе. Отец тоже был родом из Ильдена, но, как он говорил, счастливо сбежал оттуда еще в юности, и всегда твердил, что у Ильдена нет будущего. Отец был поклонником четких, могучих, стройных систем жизни, а Ильден с его горьковатым запахом хвой, росших прямо на улицах, с нелепо большим старым домом, который, кроме дяди, никому не был нужен, с размеренным сонным существованием - этот Ильден не укладывался в отцовские схемы, и потому отец не любил упоминать ни об Ильдене, ни о дяде.
А я впервые приехала в Ильден после смерти матери. Когда не осталось никого, с кем можно было бы вспомнить, какой я была в детстве, кто поздравил бы меня с Междугодьем, или отругал бы по-родственному за легкомыслие. Это очень тяжело - быть одной. Дом в Ильдене, скрипевший в ветреные ночи, стал для меня единственным приютом. И туда я приехала спасаться от страшных снов. И там, в большой комнате на втором этаже, у темного островерхого окна пришла ко мне - не разгадка, а догадка, замкнувшая кольцо.
Дядя вернулся домой в величайшем раздражении и долго ворчал, что в Ильдене для него места нет.
- Вот уеду в Йонирас...
- Почему в Йонирас, дядя? - рассеянно поинтересовалась я, перелистывая старый письменник.
- Из Двуречья наш род пошел, туда ему и вернуться.
Я взглянула на дядю с удивлением: обычно он не был склонен к красноречию.
- Я думала, вы всю жизнь в Ильдене...
- Я-то? И я, и отец твой, и дед, и его отец... А предки у нас из Йонираса, это точно. Ты малышка, - он так и сказал: 'малышка', в мои-то двадцать пять! ты не помнишь, а мне отец еще перед смертью твердил, что у нас в дальних предках бароны, и будто они в Восстании участвовали...
- Бароны - в Восстании? - усомнилась я, вспомнив исторические труды. - Ты не спутал, дядя?
- Этакое разве спутаешь? Правде, родство такое сейчас не в чести, ныне у нас о родстве позабыли вовсе, третьего предка по имени не помнят, не то что таких далеких. Но мы всегда память хранили, такой уж род у нас...
- Дядя, - сказала я быстро, - отчего отец мне никогда не рассказывал?
