элегиях Катулла, и просили написать свое имя на стихотворном сборнике. Римляне по-прежнему увлекались стихами, и поэты все так же ожесточенно боролись за первенство и признание.
Сторонники эпической поэзии продолжали осуждать неотериков. Их злила популярность лирических поэтов, а успех Катулла вызывал особую ярость. Даже самые умеренные хулители не могли удержаться от надоедливых вопросов. Где патриотические поэмы, воспевающие подвиги бестрепетных героев? К чему эти мелкие темы, эти вздохи покинутого любовника и подозрительное сюсюканье нежнейших дружков?
А любители новой поэзии — чаще всего молодежь, вольноотпущенники и безродные провинциалы — с улыбкой удовольствия затверживали наизусть:
Римляне хохотали, читая другое стихотворение, начинавшееся словами:
Кто же не знал тестя Цезаря, надменного Пизона, известного своими грабежами в провинциях, своим развратом и роскошью? Как только его не поносил Катулл! «Блудливый Приап», что валяется на ложах со своими бессовестными и распутными прихлебателями-греками…
Припомнил Катулл и своего начальника Гая Меммия:
«Мот, прощелыга, грязный irrumator»! Содержание последнего слова было настолько до крайности красноречиво, что даже друзья Катулла поднимали брови. Все-таки Гай Меммий Гемелл не только знатный нобиль, но и образованнейший человек, покровитель искусств, близкий друг Лукреция Кара и, наконец, член их литературного общества.
Валерий Катон решил сделать веронцу внушение. Корнелий Непот тоже упрекнул его за грубость, но разношерстная публика с одобрительным смехом повторяла на площадях:
Кого же Катулл так беспощадно ругает — ставленников сената или популяров? Ведь Пизон — родственник и сторонник триумвиров, а Меммий — ярый оптимат… Катулл отхлестал обоих! Всех нобилей! Он мстил за себя и Цинну, за Верания и Фабулла, за погибшего брата! Это была месть муниципала. Рим так и понял его стихи.
III
Узнав о прибытии из Вифинии пропретора Меммия, Катулл бросился расспрашивать знакомых о Цинне. Оказалось, белокурый крепыш уже побывал на родине и, приехав в Рим, остановился временно у Непота. Катулл поспешил к историку. Он вошел и увидел Цинну, рассказывающего о своих злоключениях.
Меммий окончательно разорил провинцию и обездолил свиту, к концу его наместничества она превратилась в толпу нищих. «Негодяй, потерявший всякую совесть! Ужасающий распутник и обирала! А еще корчит из себя ценителя поэзии и искусств! Проклятая непотребная грыжа!» Цинна не мог остановиться.
— Я же ждал от Меммия ничего другого, потому и сбежал при первой возможности, — сказал Катулл. Он стал вспоминать, как на весеннем радении Кибелы они из-за своего любопытства едва не поплатились жизнью или… еще кое-чем.
— Нам бы следовало захватить с собой мерзавца Меммия, чтобы его оскопили там во имя Великой Матери! — воскликнул Цинна сердито.
— Успокойся, Меммию уже досталось. Катулл не забыл о нем, взгляни-ка… — Непот положил перед Цинной стопку табличек и несколько свитков со стихами Катулла. Цинна обомлел.
— Ты успел наготовить столько всякой всячины, — сокрушался он, — а я все еще вожусь со «Смирной» и не знаю, когда будет конец.
— Зато ты тщательно отделываешь каждую строчку, каждое слово, — возразил Катулл. — Не то, что Гортензий, например, или Суффен. Эти знатные стихоплеты безжалостно марают дорогой папирус, не утруждая себя черновиками.
Непот отложил на сегодня обычные занятия, позвал раба-управителя и приказал ему готовить праздничный стол. Он послал приглашения Валерию Катону, Кальву, Корнифицию и Вару.
Друзья собрались, и триклиний Непота огласился их веселыми голосами. Они погрузились в море оживленной, глубокой, разносторонней и занимательной беседы. Во-первых, они читали стихи, во-вторых, обсуждали политические события, в-третьих, смаковали городские сплетни. Все это пересыпалось забавными пародиями и анекдотами. Пили умеренно, разбавляя вино на две трети. Они собрались не ради безумств и наслаждений, а ради возвышенного и светлого разговора единомышленников. Да, они говорливы, как афиняне, — и прекрасно, что они могут рассуждать, понимая друг друга с полуслова и подхватывая всякую неожиданную, стремительно возникшую мысль. «Образованные, одаренные люди должны говорить и говорить, не уподобляясь молчаливым ремесленникам или тупоголовым варварам, — утверждал Валерий Катон. — В беседах и спорах рождаются философские прозрения и литературные замыслы. Только истинно свободный человек может пользоваться божественным красноречием».
Они охотно издевались над любимчиком Цезаря, начальником саперных отрядов в его войске, Мамуррой. Катулл испытывал к нему особую ненависть. На это у него были свои причины, о которых он
