и боюсь, что доска к тому времени кончится.
— Ну что же, все в наших руках, — ответил он. — Только арифметика такая получится: поскольку работа, двойная, — вначале из общей кучи отложить, а потом в машину грузить, — то и тариф, стало быть, двойной, это во-первых. А во-вторых, на это дело надо разрешение спросить у начальства. — Он показал рукой в сторону высокого красивого мужчины средних лет в белоснежной сорочке, с галстуком в модную сине-красную полоску, надетым под черную спецовку, в дорогих светло-серых брюках, в изящных полуботинках, в больших роговых очках и… в темно-коричневой норковой ушанке. — Это старший продавец, главный человек здесь!
— Интересный! — оценила я. — На артиста похож или на профессора… Только вот странно, почему все продавцы здесь в норковых шапках летом?
— А чего ж здесь странного? Это униформа у них такая! Вместо касок, которые им по технике безопасности положены, чтобы мягче было, если доска нечаянно на голову опустится. Ну, идите, узнавайте, в случае чего — мы здесь!
Я направилась к старшему продавцу, ужасно сожалея в глубине души о том, что на мне — потертые джинсы, старая выношенная куртка и видавшие виды кроссовки. Я чувствовала себя Золушкой. От него на расстоянии тянуло дорогим, недоступным для простого смертного французским одеколоном. Вблизи он показался мне еще красивее и интеллигентнее.
— Добрый день! — почти пропела я ему, вложив в эти два слова всю свою женственность, обаяние и все самые красивые нотки своего приятного тембра, и, стараясь изо всех сил выглядеть хоть чуточку такой же привлекательной, как он, — прикрыла своей большой хозяйственной сумкой потертости на джинсах, что выше колен.
«Интеллигентный» красавец через плечо оглядел меня с головы до ног и, решив, что я не стою того, чтобы он удостаивал меня ответом, отвернулся. Затем он громко потянул из носоглотки и выплюнул себе под ноги серовато-зеленоватый клубочек. Меня замутило, стало почему-то очень неловко то ли за него, то ли за себя и захотелось убежать прочь, но выхода другого у меня не было, и я заговорила с ним снова.
— Я бы хотела обратиться к вам с просьбой разрешить мне отложить на пару часов половую доску. Машина будет только в два часа… А пока мне нужно съездить в Москву. Сынок мой заболел, температура высокая… мне нужно лекарство ему дать и покормить… а к двум я приеду обратно, — поделилась я с ним своими заботами в надежде вызвать у него сочувствие.
— Нельзя! — коротко отрубил он.
— Мне сказали, что вы можете это разрешить. Я вас очень прошу!
— Просите!.. За просто так даже прыщ на заднице и то не вскакивает.
Я не поняла его «тонкого» намека и молча смотрела на него. Затем сделала еще одну слабую попытку:
— Мне сказали, что вы можете…
— Мало ли что я могу! — перебил он меня. — Да если я каждому встречному буду просто так разрешать, так я завтра без штанов останусь. На сто рэ в месяц не проживешь, ясно? Словом, нельзя, не разрешаю я вам ничего откладывать, — и, зло осклабившись, сверкнув целым рядом золотых коронок, по слогам добавил. Не-раз-ре-шаю! По-нят-но? — Повернувшись ко мне спиной, он зашагал к белой «Волге», на большой скорости въехавшей во двор.
Мне захотелось зареветь, бросить все это к черту и уехать в Москву, но, вспомнив слова пенсионера о том, как редко бывает в продаже эта доска, я решила не сдаваться и довести дело до конца.
Я помчалась в очередь на грузовое такси и, предупредив там, что мне срочно нужно на пару часов отлучиться, но что я вернусь, — укатила в Москву. «Рискну! — думала я, сидя в электричке. — Может, и не распродадут эту доску. Главное — получить машину!» По мере того как поезд приближался к Москве, я все меньше и меньше думала о доске и о двух «милых» продавцах, и мысли мои целиком переключились на больного сына. Как он там один? Что делает? Догадался ли что-нибудь поесть и измерить с утра температуру?
Сын сидел раздетый в трусах и майке в кресле перед телевизором. На журнальном столике перед ним красовалась целая гора разноцветных фантиков от конфет.
— Саша?!
— Мамочка, не ругайся! Это я лечился! От ангины здорово помогает!
— Ты же уже взрослый мальчик, неужели ты не понимаешь, что это вредно? — начала было я «урок воспитания».
— А почему вредно, если вкусно? — перебил он меня.
— О Господи! Мне сейчас некогда объяснять тебе это! Потом! — закончила я эту тему, взглянув на часы. Вот так всегда: все бегом, всю жизнь куда-то торопимся, бежим и все на одном месте. Дурацкое состояние, когда внутри все дрожит оттого, что ты рвешься на части, мысленно побывал уже в десяти местах и решил все проблемы, а на самом деле ты не в силах объять необъятное. Бесконечные проблемы не исчезают, а наоборот — появляются все новые и новые, и ты не можешь вырваться из этого омута, из этого проклятого замкнутого круга. Вот и получается пожизненный бег на месте. Как во сне, иногда снится, что ты бежишь, бежишь… а ты ни с места. Оттого мы все раздражены, неприветливы, оттого дрожат наши руки и болят наши сердца. Господи! Да за что же ты нас так наказываешь?! Облегчишь ли ты когда-нибудь нашу жизнь?!
— Некогда мне, некогда!!! Ты понимаешь? — начинала заводиться я. — Бульон куриный будешь… нет? А котлеты… тоже нет? Не хочешь — не надо! Уговаривать тебя не буду! Сиди голодный! Если ты не понимаешь, что тебе надо поесть и принять лекарство — не надо! Болей!!! Мне некогда с тобой возиться! Я не могу разорваться на части, за меня никто ничего не сделает! А ты еще вредничаешь и усложняешь мою жизнь! Тебе ремня надо было бы врезать как следует! Понятно?! Ну ничего, я вернусь, и мы с тобой разберемся! Все! Я убежала!!!
Я захлопнула дверь и услышала, как сын громко заревел. Мне стало безумно жаль его и стыдно за себя. Нашла на ком срывать свое зло! Если мне с утра намотали нервы, если я не выспалась, голодная, уставшая и раздраженная, то при чем тут мой сын? Эх, нервы, нервы… сдерживать их становится все трудней и трудней… Надо бы вернуться к сыну, приласкать и успокоить его, но увы! У меня — срочные дела, и на «лирику» нет времени. У меня нет времени на больного сына, потому что мне нужно достать доски! У меня никогда не остается времени и физических сил на сына и на мужа.
Какой-то парадокс: вроде бы моя семья — мой сын и мой муж — составляет смысл моей жизни, но вместе с тем мне не до них. Я настолько устаю и изматываюсь ежедневно в «борьбе за жизнь» — в поисках продуктов и одежды, цветных карандашей и тетрадей, постельного белья и мыла, туалетной бумаги и шампуня для волос, простаивая часами в магазинах и таская, как верблюд, непосильные ноши, что все мои силы, здоровье уходят только на это.
«Это» составляет смысл моей жизни, ради «этого» я живу на свете, ежедневно вспоминая перед сном, вместо молитвы, недобрым словом всех тех, кто повинен в том, что создал такую жизнь нам, советским женщинам, лишив нас земных женских радостей, заменив их только одной: радостью по случаю приобретения куска неудобоваримой колбасы или еще чего-нибудь такого же «качественного», нашего родимого производства. Одно утешение, что это не только мой удел, что так живут в своем большинстве все наши женщины…
…В очередь за грузовым такси меня впустили без скандала, и я довольно быстро получила машину. Въехав на ней во двор магазина и найдя тех двух грузчиков, я радостно дала им распоряжение:
— Все в порядке! Машина подана, можно грузить!
— А что грузить-то? — не поняли они.
— Я же с вами уже говорила! Половую доску!
— А где вы ее видите?..
Только теперь я увидела, что высоченная гора половой доски, пока я ездила в Москву, исчезла, и лишь кое-где виднелись аккуратно уложенные и перевязанные проволокой стопки. Внутри у меня что-то оборвалось, забегало по всем моим клеточкам и остановилось в горле тугим, соленым комком. Сквозь слезы, навернувшиеся в глазах, я плохо видела грузчиков. Они двоились.
— Как же так… я же просила вас… я предчувствовала… у меня и машина есть… Что же мне теперь делать? — я моргнула, слезы скатились по щекам на куртку, и теперь я хорошо видела их перед собой. —
