всех остальных. Нина должна была поселиться в небольшом домике неподалеку от того, в котором мы встретились впервые, и приходить туда для того, чтобы вести амбулаторный прием. Фельдфебелю я приказал выяснить, сколько в деревне имеется коров и коз и какое именно количество молока они производят. Половина этого количества должна была сдаваться Нине, на которую ложилась ответственность за справедливое распределение его среди кормящих матерей.
— Завтра, — строго сказал я им напоследок, — я зайду к вам еще раз днем. Очень надеюсь на то, что к этому времени все мои сегодняшние указания будут выполнены в полном объеме.
В тот вечер ко мне на пост боевого управления заглянул Руди Беккер, и я рассказал ему о тех мероприятиях, которые уже организовал.
— А что вы скажете насчет Нины? — озорно улыбнулся он. — Разве я был не прав?
Ответить на этот вопрос так же прямо, как он был задан, я воздержался:
— Она для меня просто медицинский помощник. Как медицинская сестра в госпитале.
— Конечно, конечно, но медицинские сестры бывают порой чрезвычайно прелестны.
— Разумеется, но врачу не следует уделять этому фактору слишком много внимания, — очень убежденно проговорил я. — Когда я был студентом, руководитель нашей группы часто повторял, что нам вообще категорически противопоказано заводить близкие знакомства с медицинскими сестрами. И он был совершенно прав, — довольно напыщенно продолжал я, не замечая хитрой улыбки маленького Беккера. — Мое отношение к этой молодой женщине будет справедливым и беспристрастным, но ей придется работать.
— Браво! — воскликнул со смехом Беккер. — Замечательно сказано, доктор! Ни прибавить, ни убавить!
— Послушай-ка, что я тебе скажу, Руди, — продолжил я. — Это просто нелепо и смехотворно, как эта беженка из Москвы, — если она является таковой на самом деле, — завладела там помыслами всех наших людей. И ты никогда не увидишь меня среди жаждущих снискать ее благорасположение, среди всех этих кухонных буйволов и прочих дураков-артиллеристов, полагающих, что она — их посланная небом покровительница, этакая местная Святая Барбара.
Вошел Ноак с толстой стопкой немецких газет и вырезок из них. Теперь загадка с неожиданными дарами от крейслейтера Биельфельда была разгадана. Оказалось, что он сам же и привез их нам, лично сопроводив этот бесценный груз сигарет, сигар, кофе и ликеров по тряской железной дороге до самого Ржева — теперь уже в звании лейтенанта. Он же привез и эти газеты.
В одной из них сообщалось о смерти обер-лейтенанта Эрбо Графа фон Кагенека, одержавшего шестьдесят семь побед в воздушных боях. Это был родной брат нашего Кагенека — командир истребительной эскадрильи в Северной Африке. Будучи сбитым в ходе своего последнего боя 28 декабря, он скончался затем в госпитале 12 января от полученных тяжелых ран. Моя память перенесла меня в ночь накануне битвы у Шитинково, когда в разговоре со мной Кагенек рассуждал о смерти. Это было как раз 28 декабря, в тот день, когда сбили его брата, а на следующий день был практически убит и сам Кагенек.
Шитинково стало, по сути, концом для 3-го батальона. Со смертью Кагенека в нашем батальоне умерло и что-то еще. Нет, конечно, не боевой дух наших людей; даже когда нас разбивали вдребезги, у нас никогда не было ни одного случая трусости. Если уж быть до конца точным, то поначалу отдельные случаи все же были и в нашем батальоне, но трусы у нас не задерживались, поскольку лучше уж лишиться одного-двух человек, чем если потом они будут сеять панику среди остальных. Я совершенно не сомневался в том, что дома, в Германии, было множество гарнизонов, солдаты которых искренне стремились попасть на фронт, понимая, что место им именно тут, а не там. Но трусость на войне — очень странная штука. Оказавшись на фронте, человек через некоторое время начинал замечать, что ему гораздо труднее сносить презрительные насмешки товарищей, чем идти на пули врага. Откровенно говоря, под действием ослепляющего и лишающего рассудка страха каждый мог в тот или иной момент обратиться в бегство. Подобные проявления малодушия, разумеется, старались скрывать, а многие, заметив их в ком-либо из окружающих, стремились всячески его высмеять — лишь бы только отвести тень подозрения в трусости от себя самого.
Но нашему 3-му батальону в этом отношении повезло: дух товарищества у нас был развит просто-таки необычайно. Дух все еще оставался, но сам батальон в том первоначальном виде, каким мы его знали, фактически прекратил свое существование. Смерть стала какой-то имперсонифицированной. Списки наших потерь, которые я теперь составлял, были лишь обезличенными цифрами, а не списками погибших друзей, которых хорошо помнишь. Убитые стали лишь идентификационными отметками в журнале потерь, а раненые — лишь хирургической статистикой. Если бы случилось так, что я оставался одним из самых предпоследних оставшихся в живых военнослужащих 3-го батальона перед тем, как погибнуть и им, то ни о каком истинном товариществе, наверное, не было бы уже и речи — во всяком случае, в моем понимании этого чувства.
На передовой было спокойно, и мы той ночью засиделись за разговорами совсем уж допоздна. Пока не иссяк запас штайнхегера, ежевечерние пирушки стали у нас почти узаконенным правилом. С комфортом расположившись вокруг жарко натопленной печи, мы становились во хмелю то эмоциональнее, то меланхоличнее, то сентиментальнее, то вдруг нам становилось до слез жаль самих себя. Так было и на этот раз, когда Ноак принес относительно свежие немецкие газеты. Наши разговоры не особенно интересовали Вольпиуса, и он с достоинством удалился на свою лежанку, после того как мы пару раз откровенно проигнорировали его попытки поразглагольствовать на его излюбленную тему — о войне 1914 года.
На следующее утро — видимо, в результате некоторого легкого похмелья после вчерашних возлияний и заполночных бесед — я был в очередной раз охвачен одержимой мечтой отправиться домой в отпуск и мысленно перебирал вполне достаточные для того основания. Я мог бы, например, перечислить целый ряд людей, которые уже побывали в отпуске, хотя имели для этого гораздо меньше заслуг, чем я. Мой очередной отпуск должен был начаться еще в середине декабря, сейчас же было уже начало февраля, а о моем законном праве побывать на родине никто и не заикался. Я осмотрел рану на своей ноге. Она все еще нагнаивалась. На мне начинало сказываться нечеловеческое напряжение зимних боев. Я устроил себе детальный самоосмотр и обнаружил выраженную аритмию сердцебиения и явственно различимый шум экстрасистолы в сердце. Вот оно! Такой тревожный предупредительный сигнал проигнорировать уже было нельзя. Аритмия и шум экстрасистолы — благодаря им я мог бы оказаться дома!
Когда я добрался после полудня до нашей базовой тыловой деревни для проверки выполнения моих распоряжений, все было выполнено в точном соответствии с ними. Четверо опасных инфекционных больных (все четыре случая — сыпной тиф) находились в изоляторе. Я разъяснил Нине и фельдфебелю медицинской службы, что теперь мы можем сделать для них уже не слишком многое. Но по крайней мере их можно было вымыть и избавить от вшей — так же, кстати, как и те места, где они лежали до этого. Я предложил проследить за тем, чтобы все гражданские жители вывешивали свою одежду на мороз, когда будет особенно холодно, а также порекомендовал применять порошок «Russia». Но, добавил я при этом Нине, по- настоящему эффективного средства против этого заболевания пока все же не существует. Мы можем лишь способствовать усилению циркуляции крови, давать таблетки «Пирамидона» для ослабления жара и болей в конечностях и применять успокаивающие средства для смягчения нервного возбуждения. Я передал ей привезенные мной медикаменты, и мы отправились взглянуть на рахитичных детишек и беременных женщин. С помощью самой же Нины в качестве переводчицы я объявил гражданским жителям, что, помимо того, что она должна лечить их, они тоже обязаны неукоснительно выполнять все ее распоряжения, а фельдфебелю приказал оказывать ей всяческое необходимое содействие.
За все это время я едва взглянул несколько раз на саму девушку, за исключением, конечно, тех моментов, когда обращался к ней лично, разъясняя смысл тех или иных своих распоряжений. Дело тут в том, что я, к своей полной неожиданности, ясно осознал вдруг, что находиться рядом с ней, просто видеть ее доставляет мне огромное удовольствие. Я заметил также, что в тот день она повязала себе вокруг головы нарядный красный шарф, подчеркивавший миловидность ее лица столь же удачно, сколь и ее длинные волосы пшеничного цвета накануне.
— Теперь все в ваших руках, так что решайте сами, что вам лучше всего предпринять в том или ином отдельном случае, — сказал я ей. — Со своей стороны я обещаю вам полную поддержку. Но мы можем помочь всем этим людям только в том случае, если и они сами будут проявлять должную сознательность и дисциплинированность, а спрашивать за это я буду с вас.
— Я поняла вас, герр доктор, и сделаю все, как вы сказали, — ответила она своим спокойным и слегка
