со мной не было — так же, как, впрочем, и меня самого… Я сидел сейчас на своем обычном месте в Дуйсбургском оперном театре и воочию наслаждался тем, как Марта и мой друг Эрнст Фабри исполняют этот дуэт на столь знакомой сцене. Фабри и Марта пели настолько проникновенно, такими прекрасными голосами, что огромное расстояние, разделявшее их и наш маленький домик у скованной льдами Волги, превратилось вдруг в ничто, в нелепую и ничего не значащую чепуху.
Трое моих товарищей слушали пение с таким восхищением, что я понял, что они ощущают почти то же самое, что и я, — что Марта поет для нас, вместе с нами. И, самое главное, я ничуть не сомневался в том, что все ее эмоции сейчас были адресованы не какому-то там воображаемому Ромео, а именно мне. Когда ее голос стал постепенно затухать и как бы удаляться в сопровождении нежнейшего пианиссимо и когда прозвучало это ее финальное и неподражаемое «Мой Ромео…», я почувствовал, что безмерно, непередаваемо счастлив. Дуэт из оперы «Ромео и Джульетта» закончился. Я выключил радиоприемник, и в комнате воцарилась звенящая, ничем не нарушаемая тишина.
— Великолепно, — произнес наконец Ноак. — Хайнц, обязательно напишите Марте, что все мы в восторге от ее пения.
— Мне никогда не нравилась опера до сегодняшнего вечера, но это было действительно прекрасно, — тихо заметил Беккер.
Генрих смотрел на меня широко распахнутыми глазами: он тоже полагал до этого вечера, что мир оперы и театра населен некими сверхъестественными существами из какого-то иного измерения, и пребывал сейчас в благоговейном восторге от практически личного контакта с этим удивительным миром, который подарила ему сегодня Марта.
Еще долго после того, как все заснули той ночью, я лежал с открытыми глазами и прислушивался к звучавшим во мне отголоскам этой прекрасной мелодии. Я был снова полностью околдован одним лишь звучанием голоса Марты. В какой-то момент, впервые за два или три последних часа, отметил я про себя с удивлением, я подумал вдруг о Нине, чей хрипловатый голос околдовывал меня несколько последних недель. Но теперь мне спела сама Марта, и если голос Нины станет для меня голосом моей сирены, я должен суметь, подобно Улиссу, «залить свои уши воском», чтобы не слышать его.
«Зимнее обмундирование» и весенняя лихорадка
Из так называемых достоверных источников до нас дошел слух о том, что дивизии, принявшие на себя главный удар войны, будут отозваны ранней весной с фронта и отправлены во Францию для восстановления сил. К сожалению, выяснилось, что это, скорее, принятие желаемого за действительное, — причем почти на следующий же день после того, как генерал Модель лично побывал в одном из многочисленных подобных нашему численно истаявших подразделений, солдаты которого были до крайней степени изнурены зимними боями. Превознося до небес их беспримерный героизм, Модель благодарил их за службу, и люди с надеждой ждали, что он вот-вот скажет: «Скоро вас отправят во Францию для восстановления сил». Но в действительности Модель так и не произнес этих слов. «Вперед, товарищи, к новым победам!» — было его последним наказом. Но слух тем не менее продолжал существовать, подкрепленный еще и свежими «достоверными сведениями» о том, что в Ржев уже прибыла замена потрепанным боями батальонам.
Однако единственным, что произошло вместо прибытия свежих пополнений нам на замену, был отвод из Малахово подразделения парашютистов-десантников. И сразу же вслед за их исчезновением фронт в районе Малахово ожил снова: русские атаковали Гридино и Крупцово. Прямым попаданием противотанкового снаряда был убит ассистензарцт Кнуст — офицер медицинской службы 2-го батальона под командованием Хёка, и я был отправлен ему на замену.
К счастью, постоянная замена Кнусту прибыла уже через три дня, и мне за все это время довелось оказать помощь всего одному раненому. По причудливой иронии судьбы это оказался сам Хёк, угодивший под осколки вражеской гранаты. Я отправил его обратно в Малахово с серьезными ранениями головы и левого колена. Он был выведен из строя не меньше чем на два месяца, и командование 2-м батальоном принял на себя обер-лейтенант Райн — пасторский сын и единственный в дивизии — кроме фон Бёзелагера — обладатель Рыцарского Креста. Однажды мы с адъютантом командира батальона Клюге стояли у пункта боевого управления и всматривались в раскинувшиеся вокруг заснеженные пейзажи. Я вдруг заметил на его лице что-то вроде выражения некоторого облегчения. Хёк, надо заметить, держал свой батальон в большой строгости.
— Скажите-ка мне, — обратился я к Клюге. — Сегодня, насколько мне известно, 9 марта. Под снегом, должно быть, много мертвых солдат. Что будет, когда начнутся весенние оттепели?
— Что вы имеете в виду?
— Я имею в виду, что, когда снег растает, это место будет похоже на задний двор живодерни.
— Ах, вот вы о чем. Мы уже получили в связи с этим особый приказ по дивизии. Когда нам передадут условный сигнал «весенняя лихорадка», весь фронт отойдет на пару километров назад на уже подготовленные позиции.
— А как мы узнаем, что весна уже наступила?
— Солдаты скажут. У нас тут бытует поверье о том, что им известен один несколько эксцентричный, но несомненный признак.
— Какой же это?
Клюге передал мне свой полевой бинокль.
— Видите вон те проволочные ловушки на уровне колен на нейтральной полосе? Когда враг по невнимательности запнется за них, они приведут в действие заложенные там мины и ручные гранаты.
— А какое это имеет отношение к «весенней лихорадке»?
— Если вы присмотритесь повнимательнее, то увидите, что проволока привязана не ко вбитым в землю деревянным колышкам. Посмотрите-ка левее вон тех кустов.
Я направил бинокль туда, куда он указывал, и увидел вертикально торчавшую из снега человеческую руку. Казалось, что она крепко сжимает в кулаке натянутую проволоку, которая в действительности была обвязана вокруг запястья. Рука таким образом служила тем самым «колышком». Это выглядело как действительно несколько эксцентричный символ угрозы — рука, как бы потрясающая кулаком из могилы.
— Солдаты считают, — пояснил Клюге, — что, когда эти руки оттают и упадут, мы и получим условный сигнал «весенняя лихорадка».
Позднее я узнал, что 2-й батальон отошел на подготовленные весенние позиции действительно именно в тот самый день, когда упала на землю первая сжатая в кулак рука.
А может, это было просто совпадение.
По возвращении в родной 3-й батальон моя жизнь потекла по уже установившемуся обычному распорядку. На следующее утро — 12 марта — Ноак решил составить мне компанию в поездке по тыловым деревням, где я показал ему изолятор для больных сыпным тифом, больницу и перевязочный пункт, в котором жила Нина. В доме пели какую-то русскую песню, но это был не Нинин голос. Мы постучались и вошли. При нашем появлении со скамейки у печи испуганно вскочила какая-то молоденькая русская девушка лет семнадцати и, прервав песню, робко положила свою балалайку на стол.
— Где Нина? — спросил я ее.
— В бане, — ответила девушка.
— В бане
Как могла, на ломаном немецком она ответила:
— Этот день не очень холодный;
— Ваша помощница, должно быть, очень крепкая и закаленная девушка, — ухмыльнулся Ноак.
— Надо сходить в
— Прекрасно! — расхохотался совсем уж развеселившийся Ноак. — Никогда еще не видел молоденьких девушек в бане!
Мы прошли около тридцати или сорока метров по глубоким сугробам к бане.
