у нас ограниченного запаса сыворотки мне было сделано целых три прививки.
В конце августа мы получили нашу первую почту. Для меня там было четырнадцать писем от Марты — она писала мне каждый день — и два от моих братьев. Воздушные налеты на Рур, рассказывала мне Марта, становились день ото дня все более и более жестокими. Отбиваемые огнем зенитной артиллерии, англичане бомбили в основном промышленные районы. Марте приходилось проводить значительную часть своего времени в бомбоубежищах, а оперы теперь давались только в дневное время, поскольку вечерами их слишком часто вынуждены были прерывать воздушными тревогами. Оперы Чайковского были запрещены Гитлером. В вечер накануне нашего нападения на Россию Марта, оказывается, имела очень удачное выступление. В начале июля она пела в «Женитьбе Фигаро», в «Кармен» и в «Мадам Баттерфляй», а некоторые любители оперы, писала она, уже несколько раз саркастически интересовались у нее, когда из «Мадам Баттерфляй» будет убран американский государственный гимн.
В конце июля Марта съездила на праздники к себе домой в Вену. Ее поразили царившие там мир и покой — ведь на Австрию не упала пока еще ни одна бомба. Но уже через несколько дней, писала Марта, она была обязана вернуться в Дуйсбург для того, чтобы приступить к репетициям к новому сезону, который должен был начаться в сентябре. Марта, однако, не забыла упомянуть при этом, что ей был предложен ангажемент в Венской Народной Опере. Возможно, она уже даже решила про себя, что останется со своими родными в Вене. Мне было очень интересно знать, когда прибудет следующая партия почты для нас, с которой я получу ответы на мои вопросы.
На следующий день мне довелось поближе познакомиться с Бёзелагером. По иронии судьбы — благодаря в основном бацилльной дизентерии. Кагенек, очень подружившийся к тому времени с кавалерийским капитаном, порекомендовал ему меня в качестве врача. Я приехал в кавалерийский лагерь и обнаружил, что из-за скверных санитарных условий дизентерия достигла там уже масштабов эпидемии. Питьевая вода там не кипятилась, специально организованных отхожих мест практически не существовало, а вся территория лагеря роилась невообразимыми тучами мух. К счастью, весь личный состав эскадрона был привит от дизентерии. В этом отношении им повезло гораздо больше, чем нашему полку, в срочном порядке отправленному на Восточный фронт без этих прививок, в результате чего мы потерпели огромные потери умершими именно от дизентерии.
Бёзелагер очень сильно похудел, страдал от ревматических мускульных болей и воспаления глаз, но сказываться больным было не в его характере. Однако он доказал в дальнейшем, что посредством самодисциплины может приказать себе даже… бездействовать. Я прописал ему постельный режим, полный покой, сильное слабительное средство, сульфонамид и активированный уголь. Питаться в ближайшее время ему надлежало исключительно жидкой овсяной кашицей, а также пить как можно больше воды — разумеется, тщательно профильтрованной и прокипяченной. Но когда я порекомендовал ему еще и прикладывать к животу грелку с горячей водой, он лишь взглянул на меня с иронической усмешкой.
Через восемь дней он практически полностью поправился и пригласил нас с Кагенеком на дружеский ужин в своей командирской палатке. Главным блюдом в меню был… Гитлер.
— Самодовольный выскочка! Кафешный политиканишка, возомнивший себя военным гением! — то и дело взрывался Бёзелагер. — Почему бы ему просто не соваться в военные вопросы, а передоверить их обдумывание и решение генералам?!
— Потому что только его одного осеняют гениальные идеи, вдохновляющие затем других, — мягко вставил Кагенек.
— Вдохновение — это всего лишь желудочные газы, издающие громкий треск при выходе из организма, но попавшие перед этим по ошибке в голову. Эммануил Кант, — довольно уместно процитировал я.
— Мы больше не можем позволять себе относиться к нему и к его озарениям как к неудачным шуткам, — кипятился Бёзелагер, подливая нам и себе еще красного вина. — Нацисты пожирают самое сердце истинной Германии. Когда эта война закончится, то разгребать все это придется таким людям, как мы.
— Кто вас поддержит? — спросил Кагенек.
— Большинство генералов! — с готовностью ответил Бёзелагер, возбужденно подавшись всем телом вперед. — В один из этих дней все подобные разговоры кристаллизуются в действие — в особенности если мы потерпим хоть какие-то поражения…
— Но генералы — это еще не армии, — резонно возразил Кагенек. — И вам и нам прекрасно известно, что молодые офицеры, что приходят в наши полки, все как один рьяные нацисты.
— А как обстоят дела в войсках? — риторически вопросил я и тут же развил свою мысль: — Это
— Все мы воюем, потому что ничего другого нам просто и не остается, — подвел черту Бёзелагер. — Гитлер или не Гитлер, но Германия не может позволить себе поражения…
Помню, я тогда еще поинтересовался про себя — довольно праздно и даже как-то отстраненно, — в скольких офицерских палатках вдоль всего Восточного фронта велись в ту ночь подобные дискуссии.
Ранним утром под покровом тумана два полка русских прорвали слабо удерживаемые линии обороны соседнего с нами 37-го полка и продвинулись на занимаемые ими позиции вплоть до их полевого командного штаба. На закрытие бреши, возникшей в нашей обороне, был брошен 2-й батальон под командованием Хёка, а нас направили туда следом — как раз вовремя — для того, чтобы расправиться с окруженными красными. Бойня была просто невероятной, русские сражались до последнего человека, но и сами нанесли нам ощутимые потери: вместе с десятью своими ближайшими помощниками из числа штабных офицеров был убит командир 37-го полка; еще восемь офицеров получили тяжелые ранения; потери убитыми — более двухсот человек унтер-офицерского и рядового состава.
Однако уже через два дня мы были опять на своих старых позициях, и все, вплоть до мелочей, осталось по-старому. В нашем распоряжении было бесконечное количество ничем не занятого времени, и я решил использовать его хоть с какой-то пользой для дела, а именно — устроить для нашего личного состава цикл теоретических и практических занятий по оказанию первой медицинской помощи. Другой такой удобной возможности могло уже и не представиться. Я прекрасно помнил, как ужасался их беспомощности в то утро, когда погибли Якоби и Дехорн, и как твердо решил тогда, что больше ни один человек в батальоне не умрет из-за того, что рядом с ним в тот момент просто не оказалось кого- нибудь, кто мог бы оказать ему помощь.
Лекции по теоретической части проходили в живописной тени деревьев и носили довольно неформальный характер. Во время длительных форсированных переходов в наших людях уже успел выковаться дух истинного товарищества: офицеров и солдат связывали узы гораздо более прочные, чем обусловленные просто дисциплинарным уставом.
Нельзя не отметить, что спустя месяцы — особенно в ходе жесточайших осенних и зимних боев — все эти занятия по оказанию первой медицинской помощи, практической гигиене и инфекционным заболеваниям оказали всем нам поистине бесценную пользу. Ни один раненый на поле боя не остался без помощи, даже во время великого отступления. Можно без преувеличения сказать, что мы сформировали тогда прочное и могучее сообщество, объединенное великими принципами взаимопомощи.
«Скоро и настоящая осень. Война длится два года, а в России мы уже десять недель», — писал я Марте.
Это было 2 сентября — один из мягких теплых солнечных деньков бабьего лета. Ветви елей не колыхало ни единое дуновение хотя бы слабого ветерка.
«В ожидании приказа двинуться на Москву мы вот уже месяц ведем здесь спокойную и размеренную жизнь. От того, чтобы полностью расслабиться, удерживает лишь некоторая вероятность неожиданных
