Армии, а Жуков все бросал и бросал на нас дивизию за дивизией сибиряков, не считаясь при этом ни с какими потерями. Наши люди сражались и умирали. Не слишком помногу за раз, но после каждой атаки русских мы с болью в душе замечали новые освободившиеся пустоты в строю, а вечером у полевой кухни отмечали про себя отсутствие еще нескольких знакомых лиц. Совсем еще молодые парни сражались плечом к плечу со своими старшими и более опытными товарищами и испускали последнее дыхание, так и не успев еще толком пожить.
Хоронили их в «могилах», наскоро выкопанных прямо в глубоком снегу. В те дни не было времени даже на то, чтобы сколотить простенькие березовые кресты. Обычная похоронная церемония воспринималась в тех условиях как издевательский фарс: тела погибших было практически невозможно предать матери-земле. Уже через час после наступления смерти труп не просто коченел, но промерзал до твердости орудийного ствола. Примерно в таком же состоянии была и сама земля. Приходилось закапывать эти окаменевшие мумии просто в снег, а уж там им предстояло дожидаться, когда весенние оттепели растопят над ними этот ледяной погребальный склеп.
Каждый день был наполнен ожесточенными схватками. Временами мы отбрасывали русских назад, неся при этом огромные потери, и каждый вечер вырывались из мертвой хватки врага, чтобы хоть немного отогреть наши закоченевшие тела в какой-нибудь заброшенной деревушке.
Мороз был просто чудовищный. Слезившиеся глаза покрывались коркой льда, из ноздрей свисали сосульки, дыхательные пути и даже сами легкие конвульсивно сжимались от боли при каждом вдохе. Усилие приходилось прикладывать даже к тому, чтобы просто думать… В этих нечеловеческих условиях немецкие солдаты продолжали сражаться — уже не за идеалы, не за идеологию и даже не за фатерлянд. Они просто слепо дрались с врагом, ни о чем не задумываясь, не задавая никаких вопросов и даже уже не проявляя интереса к тому, что ожидает их впереди. Ими двигали привычка, дисциплина и эпизодические проблески инстинкта самосохранения. А когда разум солдата начинал неметь от холода, подобно его телу, когда его сила, дисциплина и воля исчерпывали себя, он оседал в снег. Если этот момент оказывался замеченным товарищами, они поднимали солдата и приводили в сознание всяческими тычками, шлепками, а то и тумаками поощутимее (чем сильнее — тем лучше), чтобы напомнить, что его миссия на Земле еще не закончена. Тогда он снова с огромным трудом поднимался на ноги и, как слепой, продолжал, шатаясь и падая, идти дальше вместе со всеми. Но если никто не замечал падения, то он так и продолжал лежать там, на обочине дороги; силы оставляли его окончательно, и очень скоро становилось слишком поздно… Ветер быстро заметал тело снегом, и совсем скоро человека под ним невозможно было уже и разглядеть.
Но были и другие — не слишком многочисленная группа людей, которые несли ответственность за остальных, чью решимость и самообладание не могли пошатнуть ни самая лютая снежная буря, ни самый свирепый натиск русских. Они снова и снова собирали в упругий комок всю остававшуюся у них силу и отказывались воспринимать убаюкивающую музыку Природы, приглашавшую к отдохновению и вечному покою. Но такое чрезвычайное напряжение воли забирало слишком много жизненной энергии, а нервы в конце концов натягивались до такой степени, когда что-то неминуемо должно было сломаться. Немало по- настоящему достойных мужчин сорвались таким образом в более или менее тяжелые формы безумия.
Самым первым сломался старый оберштабсарцт. Его нервная система достигла крайней степени истощения, и для начала его ночи превратились в мучительные кошмары, населенные многочисленными призраками русских. Для нас он стал совсем уж бессмысленной обузой, и его пришлось отправить обратно в Германию.
Нойхофф тоже уже был совсем недалек от полного нервного и физического истощения, но он снова и снова собирал в кулак свою железную волю и как-то держался. Следует признать, что границы его природных способностей и возможностей всегда немного не дотягивали до той планки, которая соответствовала должности командира батальона, а в совокупности с мучительными приступами дизентерии это вымотало его настолько, что он стал напоминать ходячего покойника. В конце концов его увезла в тыл санитарная машина. Командование истаявшим и обескровленным 3-м батальоном принял на себя Граф фон Кагенек.
Так мы и отходили с боями на юг в направлении Старицы, пока 22 декабря не оказались снова в Васильевском. Когда мы вошли сюда с запада уже под конец нашего стремительного и победоносного марша через Польшу по России, батальон был почти в полном составе и насчитывал ровно восемьсот человек. Теперь же его численность составляла сто восемьдесят девять человек вместе с офицерами и унтер- офицерами, однако этот жалкий остаток все же сохранял свою боеспособность. Из трех батальонов, составлявших 18-й пехотный полк, наш понес самые тяжелые потери, но и он же нанес самый сильный урон русским. Мы могли по праву гордиться тем, что ни разу не повернулись спиной к врагу и ни разу врагу не удалось прорваться через удерживаемые нами позиции.
Критически уменьшилось и количество фронтовых врачей, поскольку большинство из них просто погибло в ходе боевых действий. Фризе был затребован обратно штабом дивизии для дальнейшего перевода к новому месту службы, и я снова остался практически совершенно один.
У каждого, без исключения, человека в батальоне были вши, но на фоне интенсивных боев и свирепого мороза и связанной с этим повышенной занятости всей медицинской службы это уже не воспринималось как первостепенная проблема. Все, что я мог предпринимать в той обстановке, — это как можно оперативнее эвакуировать случаи сыпного тифа, надеясь, что они не примут характера эпидемии.
Необычайную интенсивность приобретали в сложившихся условиях даже болезни, которые обычно не доставляли стольких хлопот. Страдавшие от дизентерии удерживались в действующих фронтовых подразделениях как можно дольше, до самого последнего возможного предела. Да и в любом случае отправлять раненых в тыловые госпитали становилось все труднее и труднее, поскольку все они были безмерно перегружены тяжело раненными и пострадавшими от сильных обморожений. В результате бедолаги, страдавшие от дизентерии и очень ослабленные ею, старались держаться в строю до последнего, сколько у них хватало на это сил. Если приступы дизентерии случались более чем три-четыре раза за день, то их тела теряли при этом больше тепла, чем это было допустимо в их и без того чрезвычайно ослабленном состоянии, — так что смерть подстерегала их буквально каждый раз, когда им приходилось спускать штаны, чтобы справить эту свою участившуюся естественную нужду. Бывали и случаи, когда расстегнуться просто не успевали — и тогда испачканное таким образом нательное белье означало неминуемое обморожение, причем в самое ближайшее время. А обморожение в таком ослабленном состоянии, когда смертельно опасным было даже простое переохлаждение, практически наверняка гарантировало летальный исход.
Поэтому, отбросив неуместное в данном случае изящество манер, мы изобрели для страдавших от дизентерии следующее ухищрение: сзади на штанах и подштанниках проделывался продольный разрез сантиметров пятнадцати в длину — для того, чтобы они могли оправляться, не оголяя при этом заднюю часть тела полностью. Затем, по завершении сего процесса, санитары или просто находившиеся рядом товарищи оттягивали заднюю часть штанов и плотно завязывали ее бечевкой или куском проволоки — до следующего раза, когда все эти манипуляции приходилось повторять снова. Страдавшие от дизентерии были сильно исхудавшими, так что штаны болтались на них достаточно свободно для того, чтобы плотно завязывать задний дополнительный «клапан» — чтобы мороз не проникал через него под одежду. Смех смехом, но эта нехитрая мера помогла спасти много жизней. Благодаря ей многие солдаты, которые в противном случае были бы потеряны, оставались в строю в более или менее боеспособном состоянии.
По мере возможностей я всегда старался оказывать раненым помощь в теплом помещении, а когда перевязки приходилось производить на открытом воздухе, то, опять же по возможности, мы делали это так, чтобы не снимать с них при этом верхней одежды. У меня был один простой, но, я считаю, исключительно важный
К тому моменту, когда в город снова вошла Красная Армия, в нашем госпитале все еще находилось довольно значительное количество тяжело раненных немецких солдат и офицеров. Они умоляли не
