В Москве, в храме бывшего Симонова монастыря, в свое время оказавшегося на территории электромашиностроительного завода «Динамо» и знаменитого могилами героев Куликовской битвы Пересвета и Осляби, а также тем, что в его пруду утопилась карамзинская «бедная Лиза», был впервые совершен молебен для глухонемых. Отец Павел три года изучал язык мимики и жеста и даже придумал новые обозначения для ряда слов, например, для слова «искушение», которого в языке глухонемых прежде не было.
А всегда ли нам хватает слов в нашем «великом и могучем»? Все ли значения мы знаем? И как они с течением времени меняются? Иосиф Бродский в послесловии к «Котловану» заметил: «…Платонов говорит о нации, ставшей в некотором роде жертвой своего языка, а точнее — о самом языке, оказавшемся способным породить фиктивный мир и впавшем от него в грамматическую зависимость».
Так вот эта нация — мы с вами. Мы, кажется, заметно поумнели за последние годы, но так ли уж расстались с грамматическими оковами уходящего в прошлое языка?
Передо мной три книги с одинаковым названием — «Словарь иностранных слов», открытых на одном и том же понятии: «Агитатор, Агитация». Самое краткое и самое емкое объяснение — «Агитатор — волнующий умы ложными известиями; подстрекатель» (год издания 1898). Что такое 1949 год в нашем отечестве, грамотному читателю объяснять не надо. Вот образец мышления той поры: «Агитация — устная и печатная деятельность, направленная к политическому воздействию на широкие массы путем распространения определенных идей и лозунгов — важнейшее средство политической борьбы классов и партий. Агитация ВКП(б) — мощное орудие политического воспитания народа в духе коммунизма и советского патриотизма; организует советский народ на борьбу за победу коммунизма». Тот же словарь, но год издания — 1992: «Агитация — 1) распространение идей для воздействия на сознание, настроение, общественную активность населения; 2) действие, преследующее задачу убедить в чем-либо, склонить к чему-либо». Последний словарь издан в ту пору, когда на всех свалках наших городов ветер шелестел скучными страницами журналов «Агитатор» и «Блокнот агитатора», некогда приходивших в дома членов КПСС по добровольно- принудительной подписке. Слово, прожившее за столетие такую разнообразную жизнь, мы выкинули из обихода.
Теперь примеряем другие слова, но они, как новая обувь: поначалу кажутся удобными, а сколько натрешь мозолей, пока обживешь их… Новые понятия носятся в воздухе. И, как говорят про научные открытия, «одновременно и независимо друг от друга», разные люди совершают демонстративную подстановку антонимов: Егор Гайдар пишет книгу «Государство и эволюция», Евгений Евтушенко призывает в поэме «Тринадцать» — «Эволюционный держите шаг!». Наверняка еще многие играют этими словами. Несмотря на риск быть обвиненной в банальности, не могу и я удержаться от соблазна. Почему бы не добавить к перефразированным Ленину и Блоку еще и Маяковского: «…Чтобы плыть в эволюцию дальше». И задуматься: а что нужно для того, чтобы плыть? И вообще задаться вечным вопросом: «Куда ж нам плыть?» А заодно погадать, кого назовут «зеркалом русской эволюции».
Отношения гражданина России с собственным государством все никак не могут стать соразмерными. К примеру, нам до сих пор мучительно трудно, как-то унизительно, что ли, признать себя обывателями. Мы до сих пор вкладываем в это слово отрицательный смысл, потому что приучены относиться к обывателю с презрительным высокомерием. Но и обывателем в самом прямом, не искаженном смысле слова стать почти невозможно. Обыватель живет сонной жизнью, скорее не жизнью, а обычаем, тихой постоянной традицией. А наша жизнь… Что наша жизнь? — борьба! Между этими понятиями всегда ставился знак равенства: жизнь = борьба.
В нас с успехом воспитали катастрофическое сознание. Мы не можем, не приучены существовать в мирной, спокойной жизни. «А застой?» — спросите вы. Ничего себе мирная жизнь, когда что ни день, то бой за масло, то сражение за мясо. Даже снился — не покой, а борьба, причем даже не против чего-нибудь, а уж совсем дико — «за». С этого нелепого словосочетания начинались тысячи заголовков. Если в архивах ВАКа составить алфавитный каталог кандидатских диссертаций по их названиям, это слово победило бы с большим отрывом — «Борьба КПСС за…» Абсолютный чемпион! А чего стоит один из самых распространенных советских штампов — «Борьба за мир». Шуток, конечно же, по этому поводу было предостаточно. Говорили, например, так: «Войны не будет, но будет такая борьба за мир, что камня на камне не останется». Так что же — конец борьбе? Кто победил? На каких условиях заключен мир или хотя бы перемирие? Как насчет аннексий, контрибуций и репараций? Или просто кончились боеприпасы? И не подвезут ли еще?
Но, может быть, как говорили в незабвенные времена перестройки, «процесс пошел»? Люди хотят не бороться, а жить? Хотя человеку свойственно бояться смены ритма. «Кто привык за победу бороться», тому неинтересно делать съедобную колбасу, а стоя за прилавком, быть любезным с покупателем. Может, отсюда такое недовольство реформами — они выбили из привычного ритма. Москва и Петербург, вероятнее всего, потому не голосуют за коммунистов, что уже прижились к новому ритму: бедных в столице ничуть не меньше, чем в неторопливом «красном поясе». Перефразируя теперь уже Платонова, «эволюция шла сюда пешим шагом». И пока еще не дошла. Достаточно поднадоевший, но незаменимый, как все истинно вечное, пример: зачем Моисей водил так долго людей по пустыне? — ведь можно было преодолеть ее куда быстрее. Но просто надо было, чтобы подросло новое, не отягощенное рабством поколение.
Как и все мои ровесники, грудными младенцами оплакавшие отца народов, надевшие пионерские галстуки во время «оттепели», получившие паспорта к Пражской весне и ставшие отцами и матерями накануне афганской войны, я имела мирное и относительно сытое детство, кухонно-застойную юность и, пройдя до половины свою земную жизнь, не знала, что такое внутренняя политика применительно к собственной стране. Как, впрочем, не знала многого другого, зато знала ой как много лишнего! Среди всего прочего я точно знала, что общественное должно быть выше личного, причем подкрепляла это внутренне, конечно же, не пропагандистскими, а общегуманитарными или же христианскими примерами, не отдавая себе отчета в том, что в плоть и кровь эти принципы вошли прежде всего из «Правил октябрят». Общественное выше личного! Даже осмеянная за бесцеремонное вторжение в частную жизнь еще Чеховым «теория малых дел» была недостаточно общественной. Но ведь именно эта революционная, такая с виду благородная, возвышенная мораль в конечном счете и превратила граждан в рабов государства. А тут еще привитое с колыбели имперское сознание, с детства внушенное величие державы… Что есть «малость»? Что есть «величие»? Мне всегда казалось нелепостью словосочетание «малая родина». Боюсь ошибиться, но мне кажется, что оно есть порождение советской застойной эпохи, что едва ли оно могло прийти в нашу речь из классической литературы. Но теперь это весьма распространенный термин и почему б им не воспользоваться. Итак, «малая родина» как противоположность «великой и могучей», в которой так «много лесов, полей и рек», что не жалко и затопить тысячу-другую гектаров для возведения очередной «стройки коммунизма». И много людей, небольшую — миллионов 60 — часть которых можно без особого ущерба употребить на рытье каналов вручную или пустить на пушечное мясо. Только в час великой беды государство спохватывалось и вспоминало, что управляет не безликим населением, а народом. Потому-то так потрясло начало знаменитого выступления Сталина «Братья и сестры! К вам обращаюсь я, друзья мои!»
Сегодня уже диковато звучат слова «общественник» и «общественница», они исчезли вместе с «агитатором». У меня до сих пор аллергия на это советское слово. Довелось жить в доме по соседству с агрессивной старухой, которая всюду и везде совала нос, интересуясь моральным обликом жильцов всей семидесятиквартирной башни и гордо сообщавшей каждому, что она «жена и мать чекистов». Никакой ностальгии по такому прошлому я не испытываю, но иногда кажется, что в революционном, как всегда у нас, раже ринувшись в эволюцию, мы повыплескивали с затхлой застойной водой немало младенцев. И отринув само понятие «общественное», мы оставили человека на ветрах времени мерзнуть в одиночку.
Это верно, бороться нам надоело, но сознание перестраивается медленно, и мы продолжаем по инерции чувствовать себя втянутыми в революционный процесс, который в силу своей непреложной, неодолимой логики требует лишений, самоограничений во имя… А во имя чего? Не знаю. Но знаю, что именно поэтому на вопрос: «Как дела?» — мы стесняемся ответить: «Спасибо, хорошо». Потому что либо спрашивающий усомнится в искренности ответа, либо затаит (нет, не зависть, что было бы, увы, не противно природе человека), но недоумение. А иной и поинтересуется подозрительно: «А уж не новый ли ты русский?» Ламентации стали признаком хорошего тона. Похвалили ваш новый наряд. Ваша реакция? «Ой,
