Выпущенный на волю с орденом Трудового Красного Знамени, через два года Терентьев был расстрелян.
А в середине 50-х, когда пустили в строй другой каторжный канал (Волго-Дон, стройку социализма), и пачка обрела современный вид: карта СССР с обозначением основных пунктов перевоспитания нытиков и маловеров.
Но папиросы были чрезвычайно популярны. «Беломорина» воспета как в блатном фольклоре, так и в вольной советской песенной лирике. «Куришь свой „Беломор“», — припомнилось без начала и конца, но с голосом Майи Кристалинской в придачу. А начиная с известной картины Петра Белова, пачка «Беломора» стала непременным атрибутом соц-арта.
Иностранцы, как известно, из России в качестве лучшего сувенира вывозили черный хлеб и «Беломор». Рассказывали такой случай. Один француз, аспирант МГУ, пристрастился к нашему «Беломору», курил только его и однажды у табачного киоска начисто забыл название папирос. И он попросил:
— Дайте мне эти… эти… М-м-м… О! «Освенцим»!
Сам я начал курить не с «Беломора». Мы его тогда презирали. В моду входили тихие сумерки с блюзом из радиолы, кофе и бокал сухого вина при свечах. Девочки курили болгарскую «Фемину» — иноземно длинные слабые сигареты с позолотой на мундштуке в алых коробках, мальчики — отечественный «Дукат» в золотых пачках по десять штук ценой в семь рублей. Потом «Дукат» сменили на болгарский «Джебел», «Шипку» или «Вегу» в изящных выдвижных коробочках, как и «Дукат», по десять штук в пачке. Представьте себе, в такой тихий интимный вечер при свечах кто-то вытащит грубый «Беломор» — как пошло!
А распределение я отбывал на Колыме. Сеял в вечную мерзлоту разумное-доброе-вечное. Там такой состав воздуха, что почему-то сигаретами любой крепости никак не накуришься. Зато всюду продается ленинградский «Беломор», и даже не фабрики имени некурящей Крупской и наверное потому отвратительный, а Урицкого. Вернулся я курильщиком «Беломора».
А тут и в моде потянули иные ветры. Вошел в обиход легкий эпатаж. Они там сидят за гардинами при свечах, им блюзы ухо ласкают, а тут входишь ты с беломориной в зубах! Это уже пижонство высшего класса!
«Беломор» был уже не отменного качества, но вполне сносным, лучше «Байкала», «Прибоя», «Бокса» и «Красной звезды». Что не мудрено: те сорта в народе именовались «гвоздиками» не только за внешний вид, схожий с известным скобяным изделием, но главным образом из-за сучьев, которые попадались в табаке едва ли не каждой папиросы. Между «гвоздиками» и «Беломором» располагались по табели о табачных рангах папиросы «Норд». В битве с космополитизмом «нордик» устоял, только название перевели на язык родных осин — «Север». А уже над «Беломором», как надворный советник над коллежским асессором, возвышался «Казбек». Еще б ему не возвышаться! Как-никак, а коробку с черным джигитом на фоне гор нарисовал не кто-нибудь — академик живописи Евгений Евгеньевич Лансере. А дальше — подарочные «Богатыри» с репродукцией популярной картины тоже академика живописи Виктора Васнецова, вся в черно-синих треугольниках «Эстрада» и черно-зеленых — «Герцеговина флор». Вот, кстати, странность: за то, что Махатма Ганди не повел освобожденную от колониализма Индию по социалистическому пути, отыгрались на папиросах и ликвидировали «Дели», а борьба с наемником американского империализма и кровавым палачом югославского народа Тито никак не отразилась на судьбе «Герцеговины флор». Вкусы вождей неисповедимы.
В конце 70-х мы вляпались в «пятилетку качества». Курильщики быстро это почувствовали на себе. Сначала исчезли «гвоздики» для бедных: извольте раскошелиться на «Север», дескать, «Север» более высокого качества. Но и «Север» быстро исчез. И самым доступным куревом стал «Беломор» и его недолгий близнец «Лайнер». А что «гвоздики»? Это сорта отменили, а сам институт «гвоздиков», а также комков мятой бумаги, клочьев пеньковой веревки и какой-то мелкой взрывчатой смеси остался неколебим. Вся эта гадость забивалась в «Беломор», на пачке которого тожественно возвещалось: «Папиросы высшего качества класса А». В Москве «Ява», некогда беломорный монополист, поделила производство и рынок с «Дукатом», но мы все-таки гонялись за «явским». Было такое поверье, будто на «Яве» «Беломор» лучше. Но это — легенда, оба хороши.
Раздобыв по талонам шампанское и под речь первого российского президента пустив пробки в потолок, одним прекрасным новогодним утром проснулись мы в России рыночной. И едва ли не первыми кинулись в объятья приватизации табачные фабрики.
Тут что-то странное стало твориться с моим «Беломором». Оказалось — и это правильно! — что рынок терпеть не может товаров плохого качества. Не по сердцу ему папиросы, набитые черт-те чем. «Ява» приняла средство радикальное — она просто-напросто закрыла производство папирос всех сортов.
«Дукат», который превратился в «Лиггет-Дукат», пошел вроде бы по иному пути: он перестал забивать в «Беломор» всякую дрянь, и папиросам со времен недоразвитого социализма вернулось давно позабытое отменное качество. Правда, почему-то в радиусе двух-трех километров от самой фабрики купить их было невозможно, и пока не образовался у Киевского вокзала оптовый рынок, приходилось рыскать в поисках по окраинам.
Года два назад возникла новинка: сигареты «Беломор». Что-то неспокойно стало на сердце. Не к добру это, ой, не к добру. Не заменят сигареты с фильтром настоящего курева. И крепость не та, и не прикусишь с шиком мундштук острым зубом…
Не напрасна была тревога.
Один чиновник прославился фразой: «Центр не для бедных людей». Он теперь вырос и стал членом правительства всего города. Исчезновение столичного «Беломора» подводит к развитию его мысли: «Москва не для бедных людей». По своей врожденной незлобивости я желаю хорошему чиновнику процветания и карьерного роста. Слежу за ним издалека с азартом и тревогою. Что-то будет, когда он вырастет во всероссийский масштаб?
МЕМУАРНОЕ
М. Холмогоров. СЕМЕЙНАЯ ЛЕГЕНДА
Песней колыбельной, на каждый вечер, были тогда «Соловьи» — те самые:
И это понятно: раннее детство пришлось на войну. Примета времени, как салюты посреди дня в честь освобождения городов, дирижабли во дворе музея революции и института Склифософского, двухэтажные троллейбусы на улице Горького. Потом это все исчезнет. В отличие от вечного, от того, что всегда. Как новогодняя елка. А у нее — своя песня, и тоже, наверное, вечная — из тех веков, когда предки приняли христианство и вместо пальмы, каковая в наших широтах не растет, украшали ель:
