небольшой прием, кажется, по случаю тезоименитства короля Нимеда, и был поражен вышколенностью прислуги барона. Они скорее напоминали оживших глиняных истуканов, нежели живых людей, – и не единожды приходилось ему, вот как сегодня, с завистью сожалеть, что не в силах добиться подобного повиновения от своих пуантенцев. Для него самого слуги были скорее друзьями и наперсниками, а уж никак не рабами и не бессловесной скотиной, и в душе он весьма гордился таким подходом, вызывавшим у большинства здесь, на севере, недоумение и активное неприятие, – и все же порой наставали минуты, когда он раскаивался, что дал своим челядинцам столько воли, ибо любое распоряжение его подвергалось обсуждению, каждый шаг оспаривался, и непрошенные советы сыпались на каждом шагу. В такие минуты он жалел, что никогда не найдет в себе сил взять в руки плетку…
Лорант упрямо не двигался с места, исподлобья, точно старый матерый пес, глядя на господина.
– Ваше сиятельство обещали, что на Праздник Винограда мы будем в Тулуше.
Обычно подобное сходило им с рук… Но сегодня чаша терпения графа опустела на удивление быстро.
– Плащ и меч, Лорант! Асура тебя забери! Оскорбленный, слуга повернулся, чтобы идти, всем видом своим, от гордо развернутых плеч до походки, нарочито медленной, чуть шаркающей, выражая такие глубины оскорбленного достоинства, что Троцеро разобрал смех.
– Ладно, не стоит хмуриться, дружище, – крикнул он вслед Лоранту, но тот и не подумал обернуться, а когда через несколько минут вернулся одеть господина для выхода, старательно избегал смотреть ему в глаза.
Со вздохом Троцеро двинулся к выходу. Отважный до безрассудства в битве или на поединке, в домашней обстановке он отличался необычайным миролюбием и превыше всего ставил покой и гармонию. Отсутствие супруги, в чьи обязанности входило бы поддержание мира у очага, лишь усиливало стремление сделать свой быт тем более спокойным, чем тревожнее было у него на душе. И потому затаенное недовольство Лоранта, который лишь выразил чувства, владевшие, должно быть, всеми домочадцами графа, было сейчас особенно некстати. Оно напоминало Троцеро его собственные сомнения, лишало безусловной уверенности, столь необходимой для успешного выполнения задуманного, отвлекало от поставленной цели.
Прямолинейный, не терпящий интриг и всякого рода недомолвок, превыше всего Троцеро не выносил раздвоенности, – но именно это чувство владело им эти дни. Он знал, что неотложные дела ждут его на родине, что свите его не терпится пуститься в путь, что и во дворце многие недоумевают по поводу этой задержки, и сам Вилер едва ли рад видеть его у себя все это время, – а значит, пора было трогаться в путь, пора забыть о Тарантии, выбросить из головы все заботы, не имевшие, по сути дела, к нему никакого отношения. Пора… И все же он не двигался с места. И все свободное время, когда этикет не требовал его непременного присутствия у короля, проводил запершись у себя в кабинете с бокалом вина, в «кресле покойных раздумий».
… Валерий не поддержал его – вот что возмущало графа сильнее всего. Валерий, которого он немедленно, сразу по приезду, даже не поговорив с ним толком, безоговорочно зачислил в союзники. Валерий, в ком, не отдавая себе отчета, он все силился отыскать бесконечно дорогие черты… Почему-то он решил, что молодой принц не раздумывая примет его сторону, едва только граф поделится с ним сомнениями и подозрениями, что терзали его последнее время. Странная иллюзия – и Троцеро и сам не мог понять теперь, почему так лелеял ее, почему с таким упорством цеплялся за очевидную выдумку, плод воображения, который лишь сила желания могла выдать за реальность. Валерий, исчезнувший на долгие годы и чудесным образом объявившийся, слился в сердце графа с образом милой Мелани, и любви и признания ее сына он жаждал, как будто… как будто то было бы знаком, что сама она из небесных чертогов Митры со всепрощающей улыбкой взирает на своего возлюбленного, даруя надежду и утешение.
Однако молодой шамарец не принес утешения графу. Ни вид его – ибо не было в нем ничего от прелестной темноокой сестры короля Вилера; ни суждения – ибо не было в нем также ее рассудительной пылкости и готовности стоять на своем до последнего, – ничто в нем не напоминало мать! Он весь казался поглощенным своими тайными заботами и жил лишь прошлым, а если и горел в душе его огонь, то горел тускло и освещал лишь нечто, видимое ему одному.
Больше всего Троцеро огорчило даже не то, как нелюбезно и резко прервал принц их разговор после королевского пира, – в конце концов, этого следовало ожидать, – но то, насколько равнодушно, едва ли не с насмешкой встретил он подозрения графа касательно зреющего в Аквилонии заговора. Как ни старался Троцеро, он не мог найти оправдания принцу крови, отстоящему от трона лишь на одну ступень, не мог понять его презрения, безволия и цинизма в отношении всего, что не касалось его лично. Такая недальновидность, равнодушие не только к собственной судьбе, но и к судьбе отечества, удивляло графа и внушало ему отвращение. Порой у него возникало желание схватить Валерия за ворот и трясти, точно пятилетнего сорванца, покуда тот не запросит пощады и не научится слушать старших… только Валерию было далеко не пять лет. И Троцеро попросту не знал, что делать в таких случаях.
Однако одно было для него очевидно. Если уж так велела судьба, что во всей Тарантии он единственный, кому не только очевидно наличие заговора, но у кого есть силы и желание что-то предпринять, он не мог оставаться безучастным. Не мог удалиться в Пуантен, пировать на Празднике Винограда и равнодушно взирать на то, как рушится и идет прахом все то, за что положил жизнь король Вилер, как с таким трудом созданная им из пепла и крови держава вновь тонет в крови и пепле. Ради Вилера! Ради Мелани! Ради самого Валерия! И, выйдя во двор замка, граф Троцеро Паунтенский пересек его решительным шагом и ступил на галерею, что вела к апартаментам, отведенным немедийскому дуайену.
Дом Тиберия Амилийского был погружен во мрак и уныние. Из-за болезни хозяина не стали устраивать даже пира в честь именитых гостей, – по возвращении с охоты им был подан скромный ужин в малой трапезной, где к ним присоединились и сыновья барона.
Ораст, снедаемый жгучим, звериным любопытством, не устоял перед искушением и, пробравшись на галерею, что шла по северной стене зала, над камином – обычно именно там располагались менестрели – украдкой, из-за тяжелой портьеры, пожирал гостей глазами. Невозможно поверить… еще вчера они были совершенно ему безразличны. Он не знал ни лиц, ни имен их, не желал знать, они были лишь досадной помехой, тенью на безоблачном небосводе. Теперь же… он ощущал с этими двоими близость, почти кровное родство. Он желал знать о них все. Как они ходят. Как говорят. Как улыбаются. Это было сродни страсти, мучительной, нетерпеливой, выедающей душу-Один из них стал избранником его Релаты! Жрец и сам не заметил, как стал думать о ней, как о своей собственности. Однако это казалось совершенно естественным, – точно подношение на алтаре, она принадлежала ему. Не могла принадлежать никому более. То, что произошло сегодня вечером, было лишь иллюзией, недоразумением, что рассеется, точно морок тумана, с первыми же лучами солнца. Сжимая в кулаке найденную на лесной поляне заколку с такой силой, что кончик ее до крови впивался в ладонь, Ораст смотрел с темной галереи вниз, твердя про себя, точно заклинание: «Она моя. Она всегда будет моей!»
Безумная надежда его сделалась тем сильнее, что в трапезной Релаты не оказалось. Из разговора слуг, подслушанного им случайно на лестнице, он узнал, что, вернувшись из леса, она поспешила подняться к батюшке и отужинала с ним вместе, в его покоях. Из этого жрец с удовлетворением сделал вывод, что барону, должно быть, стало легче, а значит, в его услугах как лекаря более не нуждались, – и сам он, если не возникнет крайней в том нужды, разумеется, не собирался напоминать о себе. Да и вообще, сумрачно рассудил он, вспоминая горящее ненавистью лицо молодого Винсента, – щенок, конечно, не осмелится помянуть ему давешнее, однако задерживаться в этом доме Орасту более не хотелось. Он дал себе срок до окончательного выздоровления Тиберия, – после чего придется просить Амальрика найти для него новое убежище. Однако и эти несколько дней были желанной передышкой. Он успеет еще поговорить с Релатой…
Нет, как ни старался, он не мог заставить себя поверить в то, что видел сегодня в лесу. Она пришла, да, – но повинуясь его призыву. Она ждала его! А эти двое… случайность! Нелепая насмешка! Совпадение! Простая задержка в его планах, ровным счетом ни на что не влияющая! Он легко все исправит! Достаточно будет просто взглянуть в глаза Релате, поговорить с нею… Всего несколько слов, и она вспомнит… Она поймет! Всего только несколько слов…
И все же он никак не мог заставить себя уйти с галереи. Один из этих двоих появился на поляне первым.
