мою дочь, и того, кто назывался моим сыном. Меня же он приказал посланным не убивать, а привести к нему живым.
Мне пришла в голову мысль, не лучше ли самому покончить с собой? Зачем ждать смертного приговора? Покончить с жизнью так легко, я знал, как это сделать. В своем кушаке я тайно хранил одно снадобье. Тому, кто отведает этого снадобья, отец мой, не видать больше ни света солнца, ни блеска звезд.
Погибнуть от ассегая, медленно мучиться под ножами истязателей, или быть уморенным голодом, или бродить до конца дней с выколотыми глазами, – вот что ждало меня, и вот почему я днем и ночью носил с собой свое снадобье. Настал час им воспользоваться.
Так думал я среди мрака ночи и, достав горькое снадобье, попробовал его языком. Но делая это, я вдруг вспомнил про свою дочь Наду, единственное дорогое существо, находящееся только временно в другой далекой стране, вспомнил про жену Макрофу, про сестру Балеку, жившую еще по какому-то странному капризу царя. Еще одно желание таилось в моем сердце – это жажда мести. Мертвые бессильны карать своих мучителей, если души их еще страдают, то руки уже не платят за удар ударом.
Итак, я решил жить. Умереть я всегда успею. Успею, когда голос Чеки произнесет мой смертный приговор. Смерть сама намечает своих жертв, не отвечает ни на какие вопросы. Смерть – это гость, которого не надо ждать у порога шалаша, так как при желании он воздухом проберется через солому кровли. Я решил пока не вкушать снадобья.
Итак, отец мой, я остался жить, и воины повели меня обратно в крааль Чеки.
Мы добрались до него к ночи, так как солнце уже село, когда мы проходили ворота. Тем не менее, исполняя приказание, воин вошел к царю сообщить о нашем прибытии. Царь немедленно приказал привести пойманного, и меня втолкнули в дверь большого шалаша. Посредине горел огонь, так как ночь была холодна, а Чека сидел в глубине, против двери.
Некоторые из приближенных схватили меня за руки и потащили к огню, но я вырвался от них, так как руки мои не были связаны. Падая ниц, я славил царя, называя его царскими именами. Приближенные опять хотели меня схватить, но Чека сказал:
– Оставьте его, я сам допрошу своего слугу!
Тогда они поклонились до земли и, сложив руки на палках, коснулись лбами пола. А я сел тут же на полу против царя, и мы разговаривали через огонь. По приказанию Чеки я дал самый точный ответ о своем путешествии.
– Хорошо, – сказал тогда царь, – я доволен! Как видно, в стране моей еще остались честные люди! А известно ли тебе, Мопо, какое несчастие постигло твой дом в то время, как ты ведал мои дела?
– Как же, слыхал! – ответил я так просто, как будто вопрос касался пустяков.
– Да, Мопо, горе обрушилось на дом твой, проклятие небес на крааль твой! Мне говорили, Мопо, что небесный огонь живо охватил твои шалаши!
– Слыхал, царь, слыхал!
– Мне докладывали, Мопо, что люди, запертые внутри, теряли рассудок при виде пламени и, понимая, что нет спасения, закалывали себя ассегаями и бросались в огонь!
– Знаю все, царь! Велика важность!
– Много ты знаешь, Мопо, но не все еще. Ну, известно ли тебе, что среди умерших в твоем краале находилась родившая меня, прозванная Матерью Небес?
При этих словах, отец мой, я поступил разумно, добрый дух вдохновил меня, и я упал на землю, и громко завопив, как бы в полном отчаянии.
– Пощади слух мой! – вопил я. – Не повторяй, что родившая тебя мертва, о, Лев зулусский! Что мне все остальные жизни, они исчезли, как дуновение вихря; как капля воды, но это горе могуче, как ураган, оно безбрежно, как море!
– Перестань, слуга мой, успокойся! – говорил насмешливо Чека. – Я сочувствую твоему горю по Матери Небес. Если бы ты сожалел только об остальных жертвах огня, то плохо бы тебе было. Ты выдал бы свою злобу на меня, а так тебе же лучше: хорошо ты сделал, что отгадал мою загадку!
Теперь только я понял, какую яму Чека рыл мне, и благословил в душе Элозия, внушившего мне ответ царю.
Я надеялся, что теперь Чека отпустит меня, но этого не случилось, так как пытка моя только начиналась.
– Знаешь ли ты, Мопо, – сказал царь, – что когда мать моя умирала среди охваченного пламенем крааля, она кричала загадочные страшные слова. Слух мои различил их сквозь песню огня. Вот эти слова: будто ты, Мопо, сестра твоя, Балека, и твои жены сговорились подкинуть ребенка мне, не желавшему иметь детей.
– Скажи теперь, Мопо, где дети, уведенные тобой из крааля, мальчик со львиными глазами, прозванный Умслопогасом, и девочка, по имени Нада?
– Умслопогаса растерзал лев, о царь, – отвечал я – а Нада находится в скалах Сваци!
И я рассказал ему про смерть Умслопогаса и про то, как и разошелся с женой Макрофой.
– Отрок с львиными глазами в львиной пасти! – сказал Чека. – Туда ему и дорога. Наду можно еще добыть ассегаями. Но довольно о ней, поговорим лучше о песне, петой моей покойной матерью в треске огня. Скажи-ка теперь, Мопо, лжива ли она?
– Помилуй, царь. Мать Небес обезумела, кода пела эту песню! – ответил я. Слова ее непонятны!
– И ты ничего об этом не знаешь? – сказал царь, странно глядя на меня сквозь дым костра. – Странно, Мопо, очень странно! Но что это, тебе как будто холодно, руки твои положительно дрожат! Не бойся, погрей их, хорошенько погрей, всю руку положи в огонь!
И смеясь, он указал мне своим маленьким, оправленным в царское дерево ассегаем, на самое яркое место костра.
