ужасное зрелище: только кости, обтянутые желтой кожей, покрытой грязью и засохшей кровью из нескольких ран… У меня была бутылка бренди и я влил немного ему в горло, в результате чего его сердце начало слабо биться. Затем мы приготовили бульон и влили ему в рот с порядочным количеством бренди, вследствие чего он снова вернулся к жизни.
На протяжении трех дней я был доктором этого человека и если бы я ослабил свое внимание к нему хоть на час-два, он выскользнул бы сквозь мои пальцы на тот свет, ибо Клаус и остальные были в этом деле совершеннейшими профанами. Но я настойчиво лечил его и на третье утро он пришел в сознание. Долгое время он пристально смотрел на меня, потом сказал:
— Всемогущий! Вы напоминаете мне кое-кого, молодой человек… О, я знаю! Это того проклятого мальчишку англичанина, который побил меня в стрельбе по гусям и поссорил меня с дядей Ретифом, того выскочку, которого так любит Мари. Прекрасно… кто бы ты ни был, благодарение Богу, именно тем англичанином ты быть не можешь!
— Вы ошибаетесь, хеер Перейра, — холодно ответил я, — я именно тот самый проклятый англичанин-выскочка по имени Аллан Квотермейн, который побил вас в стрельбе. Но, если вы примете мой совет, поблагодарите Бога за то, что ваша жизнь спасена…
— И кто же спас ее? — спросил он.
— Если хотите знать, это сделал я. Это я нянчусь с вами все три дня.
— Вы, Аллан Квотермейн? Да, это действительно странно, потому что я-то уж, конечно, не спасал бы вашу жизнь, — и он тихо рассмеялся, затем перевернулся на другой бок и крепко уснул.
С этого времени его выздоровление пошло так быстро, что через два дня мы начали обратное путешествие, причем Перейру несли на носилках несколько туземцев. Из-за этого они сильно ворчали, так как груз был очень тяжелым для такой пересеченной местности, и где бы они только ни оступались, встряхивая его, как он отчаянно ругал их. Наконец один из зулусов сказал, что если бы это делалось не для Инкооси, т. е. меня, он пронзил бы его ассегаем и пусть его тащили бы грифы… После этого Перейра притих.
Когда носильщики совсем утомлялись, мы укладывали его на быка, которого вели двое из нас, в то время как двое других поддерживали Перейру по сторонам. Вот таким манером в один прекрасный вечер мы и прибыли в лагерь.
Здесь фру Принслоо была первой, кто приветствовал нас. Мы увидели ее стоявшей на звериной тропе, по которой мы двигались, в какой-нибудь четверти мили от фургонов, с упершимися в широкие бедра руками и расставленными ногами. Ее поза была столь вызывающей и носила характер такой преднамеренности, что я невольно подумал, что она заранее почуяла наше возвращение, возможно, заметив дым нашего последнего костра. Короче говоря, она совершенно уверенно выглядывала нас. Так что ее приветствие было весьма теплым:
— О! Так это ты прибыл, Эрнан Перейра! — воскликнула она. — Прибыл на быке, в то время как более достойные люди идут пешком! Ладно, теперь мне хочется поболтать с тобой. Как это получилось, что ты удрал ночью, забрав единственную лошадь и весь порох?
— Я ушел, чтобы найти для вас помощь, — ответил он угрюмо.
— Правда, правда! Пожалуй, только ты был тем, кто искренне хотел нам помочь. А ты чем думаешь заплатить хееру Квотермейну за спасение твоей жизни, ибо я уверена, что он это сделал? Ты не оставил никаких товаров, хотя всегда и хвастал своими богатствами, а они — эти богатства — сейчас лежат на дне реки, вот так же получится и с твоей любовью и службой…
Перейра пробормотал что-то о моем нежелании получить вознаграждение за обычный акт христианского милосердия.
— Да, он не хочет от тебя никакого вознаграждения, Эрнан Перейра, ибо Аллан один из людей верного сорта, но ты… ты все равно отплатишь ему самой плохой монетой, если только будешь иметь к этому подходящий случай. О! Я вышла сюда… чтобы сказать тебе, что я о тебе думаю. Ты — вонючий кот, ты слышишь это? Ты — тварь, которую ни одна собака не укусила бы, если бы даже могла сделать это! Ты также и предатель! Ты бросил нас в этой проклятой стране, где, говорил ты, твои родственники дадут нам богатство и землю, а когда на нас навалились голод и лихорадка, ты ускакал и оставил нас умирать, чтобы спасти свою грязную шкуру. А теперь ты возвратился сюда назад за помощью, спасенный тем, кого ты обманул в Гусином Ущелье, у которого пытался украсть его истинную любовь! О, майн Готт! Почему Всемогущий оставляет таких типов живыми, в то время как столько хороших и невинных людей лежат под землей из-за вонючих котов, подобных тебе?..
В такой же манере она продолжала свою речь, шагая огромными шагами рядом с быком и обливая Перейру неиссякаемыми оскорблениями, пока, наконец, он не заткнул уши большими пальцами и молча глядел на нее в безысходной ярости…
Вот так, наконец-то, мы и прибыли в лагерь, где, увидев наше приближение, собрались все буры. Они в общем-то не особенно склонны к юмору, но зрелище сидящего на быке Перейры и разъяренной дородной фру Принслоо, шагающей рядом с ним и орущей проклятья в его адрес, вызвало у них бурю смеха. Тогда, наконец, взорвался Перейра и стал ругаться еще забористей, чем фру Принслоо.
— Так вот как вы принимаете меня, вы… вельдские свиньи, грубые буры, недостойные общения с человеком такого положения, как мое? — начал он.
— Тогда, во имя Бога, почему же ты общаешься с нами, Эрнан Перейра? — мрачно спросил Мейер, выдвигая вперед свое лицо так, что его бородка, казалось, завернулась вверх от ярости. — Когда мы голодали, ты улизнул, забрав весь порох. Но теперь, когда мы опять сыты, благодаря этому маленькому англичанину, а ты голоден, ты возвратился. Да если бы я решал это дело, я дал бы тебе ружье и недельный рацион и отправил самого изворачиваться, как только ты захочешь.
— Не бойся, Ян Мейер! — крикнул Перейра. — Как только я стану достаточно крепким, я сам покину вас с вашим английским капитаном во главе, — и он с пренебрежительной миной ткнул пальцем в мою сторону, — я уйду, чтобы сказать нашим людям, что за подлый вы народ!
— Вот это хорошая новость, — оборвал его речь Принслоо, флегматичный старый бур, стоявший рядом, посасывая трубку. — Убирайся по-хорошему как можно скорее, Эрнан Перейра!
Вот в такой ситуации сюда подошел Анри Марэ, сопровождаемый Мари. Откуда он взялся, я не знаю, но думаю, что он держался где-то невдалеке с целью сориентироваться, каков будет прием Перейры.
— Помолчите, братья, — сказал он. — Так вот какой прием вы устроили моему племяннику, который прибыл от самих врат смерти, а вам следовало бы на коленях благодарить Бога за его спасение?
— Тогда валяйте сами на свои колени и сами благодарите Его, Анри Марэ, — пронзительно закричала неугомонная фру Принслоо. — Я приношу благодарение за возвращение Аллана, хотя скажу откровенно, что эти благодарения были бы теплее, если бы он бросил этого вонючего кота там, откуда привез его. Всемогущий! Анри Марэ, почему это вы делаете так много для этого португальского парня? Что он, заколдовал вас? Или это все потому, что он сын вашей сестры и вы хотите заставить Мари выйти за него замуж? А, быть может, он знает что-то плохое в вашей прошлой жизни и вы вынуждены дать ему взятку, чтобы он держал пасть закрытой?
Очевидно, это последнее неприятное предположение явилось удачной стрелой, пущенной из богатого колчана фру Принслоо. Многие люди совершили в своей юности такие деяния, о которых им не хотелось бы вспоминать на склоне лет. А Перейра мог узнать какую-нибудь семейную тайну от своей матери.
Во всяком случае действие слов старой леди на Марэ было совершенно удивительным. Внезапно его охватил приступ самой неистовой ярости. Он проклинал фру Принслоо. Он проклинал остальных, уверяя каждого в отдельности и всех вместе, что небеса обязательно обрушатся на них… Он говорил, что это заговор против него и его племянника, и что зачинщиком этого заговора являюсь я, который заставил его дочь полюбить мою безобразную физиономию… Такими неистовыми были его слова, из которых многие я теперь позабыл, что в конце концов Мари начала плакать и убежала. Теперь уже и буры зашумели и начали расходиться, пожимая плечами, а один из них громко заявил, что Марэ уже окончательно сошел с ума, хоть он и всегда казался ненормальным.
Тогда Марэ последовал за ними, подняв руки вверх и продолжал проклинать их… Соскользнув по хвосту быка, Перейра заковылял следом за ним. Таким образом мы с фру Принслоо остались одни, так как цветные люди разошлись, как они делают всегда, когда белые начинают ссориться.
— Так вот, Аллан, мой мальчик, — сказала фру с триумфом, — выходит, что я нашла болезненное
