оставила меня.
Цира, побелев, как сметана, шагнула ко мне навстречу и вдруг преклонила колени.
– Ты чего? – смутился я. Радость в моей груди вдруг разом потухла.
– Господин Энкиду, – молвила Цира. – Я обрела тебя.
Я поднял ее и поцеловал.
– Что, теперь не будешь с Мурзиком трахаться?
– Как ты велишь… – прошептала Цира. – О, я сразу увидела, сразу… Но я не ожидала, что ты – Энкиду…
– Слышь, Цирка, – спросил Мурзик, бесцеремонно плюхаясь на мой диван, – а кто такой Энкиду? Ты б хоть пояснила, а то неловко как-то… Все про него речи, а я и не ведаю, об чем беседа…
Повернувшись к Мурзику, но не ускользая из моих объятий, Цира молвила торжественно:
– Энкиду был велик и дик, он скитался по лесам и дружен был с великими древними дикими животными. Но вот однажды он встретил женщину. То была блудница, а блудницы не ведают страха – все мужчины пред ними равны. И возлег он с нею и познал ее…
– Что? – переспросил Мурзик.
– Оттрахал, Мурзик, выеб он ее, – пояснил я моему рабу.
Цира покорно повторила:
– И выеб Энкиду блудницу и взял из ее рук молоко и хлеб. И стал Энкиду как все люди. И боялись Энкиду, ибо был он велик и страшен. Но вот повстречал он Гильгамеша, и оказались они равны друг другу. И побратались они, сделались как братья… Много подвигов совершили вместе, но потом, когда настал час умирать Гильгамешу, выступил перед богами Энкиду и принял на себя смерть, что назначалась побратиму…
На глазах у Мурзика выступили слезы. Настоящие слезы.
– Вот, значит, каков он был – Энкиду, – прошептал Мурзик. И тоже преклонил колени. – Энкидугга, кур- галль хкханн, эллилль-нна!
– Эллиль-нна мес-гахк, Мурзик! – милостиво молвил я и протянул ему руку. Мурзик поцеловал мне руку. Он глядел на меня с искренним обожанием.
И тут я вспомнил магнитофонную запись. Я расхохотался. Теперь для меня в этом не было загадки. Я поливал отборнейшей бранью всех и вся, вот что я говорил. Я был Энкиду в том сне. Смертельная усталость позволила снять все барьеры, что стояли между мной нынешним и великим героем Энкиду, которым тоже был я, только сотни поколений назад.
И…
Но почему Мурзик понимает мою речь? Откуда он знает этот язык?
Я обратил пламенный взор на коленопреклоненного Мурзика.
– Кханн, Мурзик! Элль-эоа?
Он пожал плечами.
– Аратт-хаа, господин.
Я повернулся к Цире.
– Цира, – сказал я. – Слушай… ты не могла бы поработать с Мурзиком?
– Только не сегодня, – сказала она. – Ты не рассердишься, если я попрошу у тебя отсрочки на несколько дней?
– Не рассержусь, – сказал я милостиво. И засмеялся. Мне нравилось быть милостивым.
Мурзик, помедлив, встал.
– Я провожу ее, – сказал он. – Вон, вся дрожит… Устала, бедняжка.
Я не возражал, и Мурзик увел Циру к ней домой.
Я забросил работу над диссертацией. Дела фирмы вдруг стали казаться неинтересными, а вся та возня, которую вечно поднимал Ицхак, – пресной и бессмысленной. Только одно еще и держало меня на работе – часы упоения на крыше обсерватории. Я стоял, овеваемый ветрами, жопа моя тонко вибрировала под датчиками, а я рычал вполголоса:
– Арргх! Эль-эль-эль-эль!
Ицхак ворчал, что я стал работать без души. Я огрызался:
– Тебя никогда не беспокоила моя душа, Изя! Тебя только жопа моя беспокоила!
Ицхак и сам выглядел не лучше. Плоскогрудая стерва все соки из него высосала. В конце концов, я решил, что моего шефа и одноклассника пора спасать. Решение пришло на третий день после того, как я обрел в себе Энкиду, вечером, когда Ицхак в очередной раз плакался мне на судьбу. Я не стал ничего говорить Ицхаку. Просто выслушал его, выпил с ним харранского коньяка и на прощание сжал ему руки. Ицхак ушел.
Мурзик, которого никто не спрашивал, заявил, закрывая за Ицхаком дверь:
– Не иначе, приворотила она его.
Вместо того, чтобы приструнить раба, я вступил с ним в диалог.
