– Дело советую, Цирка. Сам так спасался, а меня один старый забойщик научил. Иди в туалет и того… Или, если писать не хочешь, давай я для тебя помочусь… Я давно уж ссать хочу, только компанию покидать неохота. Да и тебя в беде бросать – дело последнее, девка ты душевная, ласковая… А что в жизни тебе не повезло – так повезет еще, – ни с того ни с сего добавил Мурзик.
Я думал, что Цира отходит его по морде за дерзость. Но она встала.
– Тряпку дай какую-нибудь, – сказала она Мурзику. – Да не эту, чистую.
И горделиво направилась в туалет.
Полстражи спустя, когда «Киллер» иссяк, я выключил телевизор. Цира сидела рядом, придерживая влажную тряпочку у больного глаза. От Циры несло мочой.
– А ночевать где будешь, Цирка? – деловито спрашивал Мурзик.
– У вас, – ответила Цира. И повернулась ко мне. – Ты ведь не против, Даян?
Ну да, конечно, я не против, чтобы рядом со мной спала Цира с подбитым глазом.
– Может, еще и Мурзика в постель возьмем? – спросил я.
– А что?
– И кошку, – добавил я.
– И кошку, – фыркнула Цира. – Какой ты, Даян, несовременный. Да мне все равно, я и на полу могу спать…
– Ну вот еще, – встрял Мурзик. – Не, Цира, тебе на полу не годится. Тебе сегодня и так досталось…
…И была гора Хуррум, на том самом точнехонько месте, где много позднее по рекомендации Хеттского геологоразведочного управления объединения «Халдейугольпром» были начаты масштабные разработки угля.
И была эта гора Хуррум отцом и матерью божеству Хуваве. Сама вложила в недра свои Хуваву, сама выносила его и в положенный срок разверзла чрево и исторгла его из себя, дабы поставить хранителем себе на вековечность.
Собою был этот Хувава страшен. Глядела древность из горящих глаз его. И было у него много рук, а ног – и того больше. И окружен был лучами света, сиянием одевали его. И такова была елда его, что любую набедренную повязку рвала, а зубов во рту у Хувавы было втрое больше против положенного.
И отправились Гильгамеш и Энкиду этого Хуваву убивать. То было героическое деяние – опасное без меры, невыполнимое почти, бесполезное и жестокое. И рубили руки Хуваве, и ноги рубили ему. И выкололи ему глаза. И вспороли ему живот. И не стало защитника у горы Хуррум, и пришли туда геологи и рекомендовали, и пришли туда бульдозеры и иные машины и вспороли чрево горе Хуррум, и стала там добыча угля, а прежде было обиталище бессмертных кедров, их родина.
И знал Энкиду, что один из двоих умрет за это деяние. И не хотел Энкиду, чтобы умер Гильгамеш. Ибо Гильгамеш был царь, а Энкиду – друг и побратим царя. А для чего у царей побратимы? Побратимы у царей для того, чтобы в смерти их заменять.
И пришла смерть, чтобы забрать Гильгамеша. А Гильгамеш спал.
И вышел навстречу смерти Энкиду. И сказал…
Я слушал Мурзика, и слезы текли у меня по лицу. Я весь трясся. Я тоже был некогда Энкиду. Я тоже помнил, как спал Гильгамеш – мой друг, мой царь, мой побратим. Во сне был он как дитя – доверчив и беззащитен.
И смотрела на него смерть холодными пустыми глазами.
А я не спал. Я шевельнулся рядом и вылез из-под шкуры, которой мы вместе с ним укрывались.
Я взял копье и вышел ей навстречу…
Мурзик раздувал ноздри, кривил губы, беспокойно мотал головой. Цира то и дело поправляла его, чтобы не свалился. Она стояла в головах, сосредоточенная и строгая, как всегда. Только сегодня строгость несколько нарушал заплывший глаз и опухшая, как бы съехавшая набок, к отеку, мордашка.
– Говори, говори, друг мой, мы с интересом слушаем тебя. Говори…
– Помните, господин, как мы вышли ей навстречу, этой суке-то? – обращался ко мне Мурзик. – Ну вот, вышли мы к ней и говорим: «Ну ты, сука! Что приперлась, так твою мать!..» А она стервища… да что я вам рассказываю, вы ведь знаете…
– Ты Цире расказывай, – сказал я сквозь слезы.
– А… Ну вот, Цирка, ты слушай, слушай. Мы, значит, с господином выходим. Копьецо у нас в руке. Эх, такое копье сейчас мало кто поднять-то может, не то что метнуть… Здоровенное, из целого кедра, поди, выстругано… И говорим ей: «Что, блядь, приволоклась? Тебя-то уж всяко не звали!» А она, значит, помалкивает. На Гильгамеша, на побратима нашего, глазеет, аж слюни пускает… Такая сволочина… Ну, мы ей – р-раз промеж глаз копьем! Получи, нурит, гранату! Она только зашипела. Мы – хохотать. Понравилось? Еще – нна!
Тут Мурзик увлекся и перешел на наш родной язык. Я-то понимал, о чем он. А Цира не понимала. Я вполголоса переводил для нее, чтобы не обижалась:
– И зашипела смерть, и отступила на шаг, а мы с Мурзиком – то есть, великий герой Энкиду – наступать стали. И сказала смерть великому герою Энкиду: «Хорошо же, Энкиду. Будь по-твоему. Я возьму твою жизнь, а Гильгамеш останется на земле, среди людей».
– Нн-хао! Ах-ха-ха! Йо-ио-ло, Гильгамеш! Эль-эль-эль-эль! Энки-ллахх! Энки-ллах!
– Ведь это Энки поставил Хуваву на горе сторожить. Мы оскорбили богов. Но зато мы порадовали других богов. О, мир полон богов и полон героев, радостно это и не жаль умирать ради Гильгамеша… – переводил я для Циры.
