Она рухнула на стул, схватила кофейник и попыталась отпить из носика – видимо, плохо понимая, что делает. Ясь, все еще во власти утренних мыслей, вежливо отобрал у нее кофейник. Пани Ирена уставила на него бессмысленный взор.
– Горячий, – пояснил Ясь. – Я лучше вам чашку достану.
Он вынул из буфета еще одну чашку, внутренне дивясь своему спокойствию и даже чувствуя некоторую гордость. Пани Ирена закрыла глаза, взялась руками за уши и громко, страшно зарыдала.
Отец пришел с работы около часу дня. Он казался чужим – отстраненным, потемневшим от тревоги. Включил радио, и над плюшевой скатертью, над вязаными кружевами, фарфоровыми фигурками пастушонка со свинкой на руках и пастушки с козочкой возле колен, плутая между фотокарточками родителей в день свадьбы и Яся в пятилетнем возрасте, понесся резкий жестяной голос, уверенно вещавший о непобедимой польской армии. Про немцев этот голос почти ничего не говорил. Звучало много патриотической музыки. Ян Собеский топтал конями турок, пан Володыевский взрывал пороховой погреб, несокрушимые польские солдаты вот-вот остановят Гитлера и загонят его обратно в Пруссию. Вообще по радио очень маршировали. Это должно было внушать уверенность в скорой победе, и легковерная мама позволила себе обмануться:
– Может, не все еще так плохо?
Пани Ирена полулежала в кресле с мокрой тряпкой на голове и тихо икала.
Отец сказал:
– Нет, дело паршивое.
Тогда мама робко взяла его за рукав.
– Так что же мы тут сидим, Валерий? Надо бежать в магазин, купить соли, спичек, крупы какой-нибудь… В конце концов, у нас ребенок, и нужно позаботиться…
– Сиди, – остановил ее отец. – В магазинах уже давка и спичек нет.
– Откуда ты знаешь? – вскинулась мама. – Вчера были, а сегодня уже нет?
– Оттуда, – вздохнул отец. – В магазинах сейчас ничего нет, кроме сплошной истерики. Сиди лучше дома.
Ясь в великой тоске думал о загубленном дне. Попадись ему сейчас живой немец – кажется, голыми руками убил бы! Так хорошо все начиналось, такое ясное утро… А теперь из дому не выйти. Слушай тут сводку с фронта о том, каким именно наилучшим образом польское командование собирается оборонять Варшаву и какие победы вот-вот одержит польская армия над коварным Гитлером. Мама всхлипывает, отец с каждой секундой делается все мрачнее и молча, тяжко, ворочает глазами, пани Ирена шелестит в кресле, вознося бесчисленные молитвы.
Наконец Ясь решился.
– Я пойду? – спросил он в воздух.
Мама закричала:
– Как ты можешь! В такое время оставлять семью! Мы должны сейчас держаться друг за друга!
А отец погладил маму по спине и сказал Ясю:
– Ты к Стану?
– Мотоцикл же… – уныло протянул Ясь.
– Иди, иди… – сказал отец. – Что ж теперь из-за немцев и мотоцикла не чинить?
Просияв, Ясь умчался быстрее вихря. Он очень боялся, что мама заплачет в голос и начнет умолять остаться.
Мариан и Станек были настроены куда более бодро, нежели мама и пани Ирена. Они предполагали немедленно вступить в ряды непобедимой польской армии. Мариан чертил на песке какие-то извилистые линии, обозначавшие реки и границы, и выражал озабоченность тем, что победу над немцами могут одержать прежде, нежели друзья успеют встать под ружье. Ясь тотчас изъявил готовность присоединиться к Мариану и Станеку. Некоторое время они с наслаждением обсуждали техническую сторону вопроса, но потом мама Станека вышла к ним во двор и позвала работников обедать.
Мама Станека была маленькой, щупленькой, как и Станек, с серенькими веснушками на носу и щеках. Ясь почему-то всегда жалел ее, когда видел. Она казалась ему грустной птичкой, выросшей в неволе. Иногда рисовался и хозяин этой птички – например, старик-узник с прозрачными руками или чахоточная девочка. Разумеется, этими фантазиями Ясь ни с кем не делился, и мама Станека, нимало о них не подозревая, подала ему, как и прочим, тарелку с жареной колбасой и картошкой.
– Ешьте-ка, – сказала она.
– Мам, мы идем в армию, – сообщил Стан, жуя.
– Еще чего! – отмахнулась его мать. – Война скоро кончится. И без вас справятся. Ешьте лучше.
У Яся сразу отлегло от души. Почему-то он сразу ей поверил. Может быть, просто хотелось поверить. А мама Станека, хоть и была похожа на девочку, все-таки оставалась «настоящей взрослой тетенькой», и на ее мнение вполне можно положиться.
Однако права оказалась не она, а рыдающая пани Ирена. Шестого сентября радио вдруг перестало исторгать победные реляции, остановившись на сорок втором сбитом немецком самолете. По улицам загрохотали грузовики: Варшаву покидали аэростаты заграждения, прожектора, зенитная артиллерия, пожарные команды. Летчики, черные от усталости и злобы, не поднимали глаз. Все было очень плохо. По радио, обрывая героическое отчаяние Шопена, заговорил представитель командования, подполковник такой-то. Железным голосом он приказал всем военнообязанным немедленно явиться на сборные пункты за Вислой. «В суровый час, когда враг… Но никогда Варшава… И каждый, чье сердце…» – гремел по улицам голос, то и дело заглушаемый ревом моторов.
В воздухе стоял таинственный горьковатый запах осени. Юлиан курил и поглядывал в окно. По двору
