– Он пытался меня подкупить, чтобы я ушел, – хохотал Мариан, рассказывая. – Совал телячью ногу. Даже без денег! Я, конечно, ногу взял, а потом изловчился и пнул ногой дверь лавки. Дверь раскрылась. Я запустил старух и отдал им на разграбление территорию врага. Кстати, старухи умеют грабить не хуже ландскнехтов.
– Ты мародер, – сказал Валерий. – Какой ужас!
Но он смеялся – впервые за все это время и как бы через силу.
Затем события стали развиваться неудержимым обвалом: погасло электричество, замолчали телефоны и радио, прекратилась продажа продовольствия. (Преподаватель истории из гимназии номер 41, почтенный пан с бородкой и в пенсне, отрезал с помощью перочинного ножика кусок мяса у павшей лошади. Одна домохозяйка, заметив мальчика, несущего в сумке кусок хлеба, напала на ребенка и отобрала у него продукты – ее задержала полиция, причем грабительница не проявила никаких признаков раскаяния. Были известны и другие случаи).
Ясь со Станеком четыре дня работали в госпитале – переносили раненых, возили в бочках воду. Грохот непрерывных обстрелов и бомбежек страшно надоел, но уже почти не пугал. Количество человеческой боли ошеломило сразу и навсегда; ни ужаса, ни сострадания Ясь не испытывал – сделался тупым и исполнительным. Вокруг все были такие. По вечерам раздавали паек – четвертушку хлеба и что-нибудь «дополнительное», например, кусок обветренной колбасы. Друзья заворачивали и прятали полученное под рубашку – несли домой.
В два часа пополудни 27 сентября наступила внезапная и гробовая тишина. Обстрел прекратился, словно отрезанный ножом. Безмолвие застало Ярослава на берегу Вислы. За рекой удушливо дымилась Прага, однако по сравнению с тем, что делалось в Мокотове и на Воле, все это выглядело довольно вяло. Поначалу Ясь даже не сообразил, что такого случилось. Стоял возле бочки, которую должен был наполнить водой, и не понимал. Потом стремительно сменили друг друга последовательные предположения:
1. Конец света.
2. Я умер.
3. Я оглох.
4. Война кончилась.
Последнее, наиболее желательное и, что лучше всего, наиболее вероятное, наполнило душу дурацким ликованием. Ясь страшно заорал и забегал вокруг бочки, торопясь поскорее вернуться в госпиталь и все как следует разузнать.
В госпитале глупая радость сразу увяла. Теперь, когда вокруг не стреляли, стоны и глухие разговоры стали слышны и отчетливы, и Ясь вдруг обнаружил себя погруженным в тусклый мир безнадежного, вечно длящегося страдания.
– Война кончилась! – сказал он какому-то санитару в грязном халате.
Санитар хмуро ответил:
– Чему радуешься, сопляк? Немцы!
Победили немцы. Варшава капитулировала. Но как же так?.. Мы ведь побеждали?.. Невзирая на полную боеспособность польских войск, командование и Гражданский комитет приняли нелегкое решение сдать столицу. Ввиду полной дезорганизации городской жизни, сопротивление было признано невозможным. Все это, написанное черным по белому, Ясь прочитал вечером на стене дома, в котором жил. Медленно поднялся по лестнице, отдал маме госпитальный паек. Сказал в пространство:
– Какой позор!
И повалился на диван.
Отца дома еще не было. Он вернулся после полуночи, когда все спали.
С утра 28 сентября по улицам колоннами по две тысячи человек прошли безоружные польские солдаты и офицеры. Смотреть было невыносимо. Ясь безмолвно плакал, таясь в углу.
Потом в дверь постучали, коротко и зло, и появился Мариан Баркевич. От Мариана пахло бензином и водкой, но он казался трезвым, только был очень красен и дышал загнанно.
– Ты что? – изумился Ясь при виде друга.
Мариан зачем-то оглянулся на дверь, потом шумно, как конь, выдохнул, окатив Яся водочным духом, и выложил на стол револьвер. Ярослава словно током прошило.
– Что это?
– А ты не видишь? – Мариан захохотал, безумно водя глазами, и вдруг разрыдался – бурно, бесстыдно, со взвизгами и утробным бульканием.
Ясь, глупо разинув рот, наблюдал это и не знал, на что ему решиться. Выручила мама: принесла в кувшине воды и бестрепетно вылила Мариану на макушку. Мариан захлебнулся, начал кашлять и принял наконец более осмысленный вид.
– Вы думаете, я пьяный? – осведомился он, как ему самому, видимо, казалось, – ехидно.
– Никто тебя не осуждает, Марек, – осторожно отозвалась мама.
Ясь на всякий случай кивнул.
Мариан впился в нее злыми-презлыми глазами, покачался на стуле, затем кивнул подбородком на револьвер.
– Ну вот как я с этим пойду домой? Отец отберет.
– Оставь у нас, – предложила мама с таким видом, словно речь шла о паре пустяков. – Я спрячу куда- нибудь. Все будет в сохранности.
– Вы не понимаете… – проговорил Мариан и снова раскис, губы расплылись, из глаз потекли слезы. – Он… Я сам видел… Мы водку пили вместе… а потом он…
