ада. Из тюка, когда он развернул его на ступенях лавки своей, во все стороны панически побежали клопоканы. Миловзор, оскалив губу с усами, придавил двоих сапогом, прочие же спаслись бегством или затаились.
Попеременно вздевая на шпагу то одно, то другое, Миловзор осмотрел вещи, кои были в точности в согласии с обычаями известнаго народа, т. е. мешковатыя и возможно более безобразящия натуру. Старьевщик стоял рядом, глядел не моргая на товар свой и только время от времени громко сморкался. Затем скушным голосом пробормотал он и цену. Миловзор, желая поскорее покончить с делом, не стал и торговаться, а вместо того забрал тряпье в охапку, бросил старьевщику две серебряные монеты – какие из кармана первыми вынулись – и пошел прочь. Я поспешила за ним, не желая мешкать в ужасном месте. Старьевщик крикнул что-то нам вслед натужным голосом, а после и жена его (та, что, предположительно, сварила ребенка), выскочив, очень бранилась, но мы не замедляли шага и не оборачивались.
Наш план был таков: снять комнаты на несколько дней возможно более близко от жилья брата моего Гастона, а в окнах выставить объявление, что здесь-де обитает лекарь от зубной боли, такоже от головной, колик желудощных и разлития жолтой, красной и чорной желчи. Зная нрав брата моего, я не усумнялась, что один или два из перечисленных недугов не преминет вонзить в нежное тельце его свои алчущие когти. Что до слуги гастонова, Мартоса, – то это самое ленивое создание, когда-либо находившееся в услужении у благороднаго кавалера, и потому только естественно ожидать, что, будучи послан за врачом, обратится он к первому попавшемуся, а не станет разыскивать по всему городу наилутшего.
Мы осуществили наше намерение касательно комнат без всяких хлопот. Владелица помещений, дама в жеваном чепце с какими-то увядшими лентами, подмигивала при сдаче комнат столь скабрезно, что я ощутила прилив крови к лицу и едва не лишилась чувств. Воистину, столица есть средоточие порока, и токмо обладатель рыбьей крови, наподобие Гастона, способен не опалиться здесь развратом, карточными играми и иными недостойными страстями. Самый воздух здесь, кажется, заражен!
Оказавшись в комнатах наших, мы первым делом развернули одежду панагаанову. Одна из прорех на ней своим появлением, несомненно, была обязана кинжалу! О том же вопияло и темно-коричневое пятно! Невольно задумаешься о странных превратностях жизни. Еслиб одежда обладала разумной речью и могла говорить – о, сколь много она могла бы поразсказать любопытствующему! Увы, сие в силу естественных причин невозможно.
Остаток дня я приводила в порядок тряпье, снятое с нещастных… Кем были они, безвинно павшие от жестокаго кинжала? Быть может, менялами, чья жизнь – нажива на нуждах чужестранцев? Или лекарями- зубодерами, чье благополучие возведено на слезах и боли страждущих? Как бы то ни было, я чистила и усердно чинила их платье, а Миловзор расхаживал при этом по комнатам и громко читал купленную утром книгу.
«Соломенное сердце»! Вот оказия – что за нелепейшее название! Да разве и все с нами приключающееся не есть вздор, и притом предурацкий? Кухня отчаянно коптит, блюда здешние гнусны, говяжьего рулета по-анжольтеррасски пристойно приготовить не умеют, так что один лишь Миловзор может употреблять изделия туземной стряпухи без ущерба для себя. Что касается до меня, то на третий день употребления чужеродной моему желудку стряпни у меня начались колики и разнообразные ощущения по всему кишечнику, каковое недомогание пыталась я скрыть. Однако брат мой, прознав обо всем, подал мне свои желудощные капли с видом вполне сочувственным.
Верю ли я в успех предприятия нашего? Ах, в такие вечера, наподобие сегодняшнего, нимало не надеюсь я на благополучный исход… Но – молчи, Эмилия! Ни слова более, не то слезы мои смешаются с туземными чернилами, а они и без того чрезвычайно жидки. Лутше думать мне о чем-нибудь забавном… Каковое, к примеру, лицо сделалось у Гастона, когда опознал он в лекаре Гольдштифе с помощницею сестру свою и жениха ея, т. е. Миловзора и меня? Удивление? О, нет! Хорошо зная упорный нрав мой, унаследованный мною от деда нашего, ничуть не был Гастон поражен внезапным появлением моим в столице. Может быть, радость – при виде лица родственнаго и отчасти (смею надеяться!) любимаго? Увы, и сие предположение следует отвергнуть как ошибочное. Выражение глубочайшей тоски тотчас проникло во всю физиогномию брата моего, едва лишь он понял, что я не допущу безславной погибели его, и вынужден он будет покинуть смятую постель свою и выступить в поход – вдогонку за похитительницею чести нашей. Винить ли мне его за это? Сетовать ли на то, что родился Гастон мущиною, а я – женщиною, когда следовало бы, скорее, наоборот? Но еслиб была я мущиною – то не видать мне счастия с Миловзором моим, а оно-то дороже для меня всего на свете!
Бегство брата моего напоминало переселение неких кочевых племен на зимние пастбища купно со скотами, наложницами, шатрами, онаграми и идолищами погаными. Таковое великое число прихватил он с собой узлов, пакетов, баулов, свертков, кофров, нессесеров, ридикюлей, а в довершение нелепиц – вздорную, поминутно мочащуюся от избытка впечатлений собачонку, кою именует он «Милушкою» и к коей привязан с жаром, приличествующим, скорее, старой деве, нежели молодому кавалеру. Сия собачка несколько раз принималась брехать в самыя неподходящия минуты (например, на патрульных, случившихся поблизости как раз в самое решительное мгновение бегства брата моего, т. е. когда он лез из окна!). Затем, пользуясь общей сумятицей, сия Милушка сжевала веер тети Лавинии из штрауховых перьев – веер сей довершал машкерад, в каковой обрядился при бегстве Гастон, некую даму заместо кавалера из себя наружно представляя. Нужно ли говорить, что при проезде нашем чрез ворота городские скверную собачонку начало жестоко тошнить перьями, так что она едва не издохла, а брат мой сделался при этом белее мела и грозил лишиться чувств! Впрочем, сия суета и переживания сильно насмешили стражу (о, безсердечныя! а кабы псица и впрямь издохла?!), так что нас пропустили без даже досмотра.
Едва лишь мы оказались на дороге, вдали от городских стен, как Гастон попросил ослабить ему корсет и остановить ради сего экипаж. Собачку вывели из кареты, причем она отчего-то хромала, кашляла и глядела прежалостно, а Гастон, на то взирая, едва не плакал.
Коротко говоря, сия есть достойная подруга жизни брата моего. Едва лишь она избавилась от последствий озорства своего, т. е. от веера, мы продолжили наш путь, намереваясь для начала удалиться елико возможно от столицы и преследователей, буде таковыя случатся, а затем, передохнув, начать наши поиски.
Продолжение дорожнаго журнала Эмилии
Поскольку в экипаже решительно нечем заняться, а токмо ехать и ехать и все встречное претерпевать, то и мысли различныя накапливаются вкупе со впечатлениями, и чем мне еще занять невольный досуг мой, кроме записывания оных на сих клочках! Не на то ли и письменность нам дана, чтоб сохранять впечатления свои как бы в маринаде и впоследствии употреблять их, когда подоспеет в этом нужда? Сравню журнал мой с привычной мне заботой заготовки плодов летних к холодам зимним. Вот забавное происшествие, подобное ягодкам, – его заготовляют с сахаром и получается как бы некая сладость, кою приятно употребить при чаепитии. Иное происшествие мужественнаго характера, не без батальных сцен, оружия и слов, при сем приличных, – его тотчас надлежит сдобрить лавровым листом и перцем, дабы оно сохранилось пряным и при последующем употреблении бодрило кровь. Наше же путешествие временами таково, что я готова уложить его в уксусный маринад.
Впрочем, продолжу мысль свою, жизнь устроена таким необъяснимым образом, что иное тягостное поначалу впечатление впоследствии как бы обращается в свою противуположность, и при вспоминании об
