Бэда разменял у тетки Кандиды полученную от Пиф пятисиклевую бумажку на пять сиклевок и одну такую сунул Беренгарию, чтобы тот отпустил его на несколько часов и, если что, выгородил перед начальством.
– Опять по бабам собрался? – спросил проницательный Беренгарий.
Бэда неопределенно пожал плечом.
Беренгарий небрежно повертел бумажку в пальцах и вернул Бэде.
– Ладно, забери. Купи ей мороженое.
– Здесь не хватит на мороженое.
– Да и не любит она мороженого, – подхватил Беренгарий. – Она водку любит.
Бэда похолодел.
– Кто 'она'?
– Брось ты. Все уже знают. Пифка, вот кто.
– Я не к ней, – сказал Бэда. Но сиклевку забрал и сунул в карман. Он и сам любил мороженое.
БЛАГОСЛОВИ НИНМАХ И БОГИ ОРФЕЯ. ПО ВЕЛИКОЙ БЛАГОСТИ БОГОВ… КУРС АКЦИЙ… ОПТОВЫЕ ПОСТАВКИ… МУСОРОПЕРЕРАБАТЫВАЮЩИЙ ЗАВОД… НЕРАЦИОНАЛЬНО… БОЛЕЕ РАЦИОНАЛЬНО… ПРОПУСКНЫЕ МОЩНОСТИ… ПОСТАВКИ ИЗ ЭЛАМА… ПОСТАВКИ В ЭЛАМ… ФЬЮЧЕРСНЫЕ СДЕЛКИ КАСАТЕЛЬНО ЭСАГИЛЬСКОЙ МУСОРНОЙ СВАЛКИ… аа-ахх… Аксиция, завари кофе, а? Пожалуйста…
Бэда надавил на неприметную белую кнопочку рядом с обшарпанной дверкой 'СЛУЖЕБНОЕ ПОМЕЩЕНИЕ…' Спустя несколько секунд ожило переговорное устройство. За металлическим его забралом громко задышали, чем-то щелкнули и неприязненным тоном поинтересовались, кого нужно.
– Мне бы Петра, – робко сказал Бэда.
– Кого?
– Отца Петра, – повторил Бэда.
– Кто спрашивает?
– Бэда…
И оглянулся: не слышит ли кто. Но люди шли и шли непрерывным потоком по синей станции 'Площадь Наву', погруженные в обычную свою суету – домохозяйки с сумками, откуда мертвенно, как сухие ветви кустарника, торчат ноги забитых кур; египтянки с их шумным говором, в широких парчовых юбках; клерки, на ходу интимно бормочущие в радиотелефоны; ленивые холуи, посланные господами по делу и явно задержавшиеся на площади Наву, где что ни шаг, то новое диво…
Кому тут дело до человека по имени Беда, который стучит в обшарпанную дверцу и просит позвать другого человека, по имени Петр…
А тут дверка как раз приоткрылась и Бэду впустили.
– Входи уж.
Вошел.
– Иди уж.
Пошел.
Узкий длинный ход, сырые стены в арматуре, кругом какие-то трубы. Но под ногами было сухо, а когда достиг обширного бункера, переделанного под храм, так и вовсе красиво. Между стенами и фанерными перегородками, установленными по всему периметру, поставили электрообогревательные устройства. Перегородки хоть и взяты на том же складе мебельных полуфабрикатов, что и уёбище, уродующее оракульное рококо, а отделаны совершенно иначе. Красивым холстом затянуты, разрисованы цветами и плодами. Будто в райский сад входишь.
С потолка три лампы на цепях свисали, рассеивая полумрак. В большом жестяном корыте, полном песка, потрескивали тонкие красные свечки, числом около сорока.
Рослый рыжий человек уже шел Бэде навстречу.
– Я Петр, – сказал он.
Бэда остановился, по сторонам глазеть бросил и на человека этого уставился.
Всего в том человеке было с избытком: роста, волоса, голоса. Так что рядом с ним совсем потерялся неказистый Бэда.
Потому, смутившись, стоял и безмолвствовал.
Потом о деньгах вспомнил и протянул их неловко.
– Вот…
– Что это? – строго вопросил рыжий.
– Четыре сикля. Мне ваш этот, который у двери, третьего дня сказал, что поминание четыре сикля стоит.
– В вазу положи, – распорядился рыжий. И указал бородой на большую медную вазу, стоявшую у порога. Бэда ее и не приметил, как входил, настолько поразил его храм.
Бэда послушно подошел к вазе и, свернув сикли в трубочку, просунул их в узкое горлышко. После снова к тому Петру повернулся.
– Умер человек один, – сказал Бэда. – Просил за него вознести… ну, все, что нужно. Вот я и
