Он встал.
– Четыре сикля, – сказал он очень тихо. И настороженно уставился ей в затылок. Он видел, что с ней творится что-то странное. Неприятное.
– Четыре сикля? – Она обернулась, ковшик с черными потеками кофе в одной руке, тряпка в другой. – Четыре сикля?
– Ты не можешь? Это много? – тихо спросил он.
Она разлила кофе по чашкам, вынула из холодильника сок – ребенку, уселась сама. Не сводя с Пиф тревожного взгляда, Бэда взял чашку и сел на краешек табуретки.
– Прости, если мы тебе помешали, – повторил он.
– Ты действительно вперся ко мне из-за четырех сиклей?
– Да.
– У тебя нет такой ерундовой суммы, ты хочешь сказать?
– Нет. У меня вообще никаких денег нет.
– Конечно, я дам тебе четыре сикля. Я могу и десять дать.
– Десять не надо. Четыре. Только… Пиф, это без отдачи. То есть, я отдам, если смогу, но не знаю, когда.
– Можешь не отдавать. – Она махнула рукой. – Мне за ту ночь столько заплатили, что я, наверное, Беренгария купить смогла бы.
Он помолчал немного, а после спросил:
– Тебе заплатили?
– Ну да. Премиальные, как и обещали. И подписку взяли о неразглашении, но я все равно Гедде разгласила… Я ей всегда все разглашаю.
– С меня тоже взяли. Сказали, что кожу сдерут, если стану болтать. Верховный сказал.
Пиф призадумалась.
– А если я стану болтать?
– Не знаю, – сказал Бэда. – Мне кажется, они не очень-то будут разбираться, кто из двоих наболтал.
Пиф вытащила из кармана мятую бумажку в пять сиклей и протянула ему. Он взял и сказал просто:
– Спасибо.
– Сиди уж, – махнула Пиф. – Расскажи мне лучше, где ты подобрал этого огольца…
Это был их последний вечер. Девятый после смерти дедули-надсмотрщика. Бэде было немного грустно. И тревожно. А мальчишка болтал, как ни в чем не бывало.
– Я буду тебя навещать, – обещал он. – Вот увидишь, все как-нибудь устроится.
Теперь, когда деньги у них были и можно было идти в храм и 'возносить', что положено, мальчик совершенно успокоился.
Они бродили по Вавилону. В чернильной синеве ночного воздуха мерцали фонари. Огромный Евфрат медленно тащил свои воды, рассекая город на две части.
Мальчик вдруг признался:
– Пока этот… ну, мой… был жив, он никогда не видел города по-настоящему… Он вообще дальше рабских кварталов не хаживал. А что ему? За день смухлюет, вечером пропьет, благо винные лавочки рядом… Наконец-то я от него избавился. Мне как будто глаза кто-то промыл чистой водой…
Бэда молчал, слушал краем уха. Он прикидывал: влетит ему за то, что опять не в бараках ночь провел или не влетит. А надсмотрщикова душа говорила и говорила, смеялась и смеялась, а после вдруг отпустила руку Бэды и побежала.
– Пока! – крикнул мальчик, на мгновение обернувшись и от нетерпения подпрыгивая. – Я еще как- нибудь загляну к тебе! Потом!
Бэда сжал в кармане пятисиклевую бумажку, которую подарила ему Пиф.
– Пока, – пробормотал он. – До свидания, душа.
– Я вдруг подумала, – сказала Гедда, – как все это хрупко.
– Что хрупко? – спросила Пиф.
– Все. Ты, он. То, что вас связывает. Вообще – человек… Хлоп – и вот его уже нет…
– Зануда, – сказала Пиф.
Храм, куда Бэда отправился 'возносить', существовал на полулегальных правах в знаменитых катакомбах Вавилона, впоследствии частично перестроенных под метро.
На станции 'Площадь Наву' было несколько боковых тоннелей, выкопанных в незапамятные времена (еще до потопа, где несколько богатых семей думали спастись от бедствия). Один из этих тоннелей, скрытый неприметной скучной дверкой с эмалированной табличкой 'СЛУЖЕБНОЕ ПОМЕЩЕНИЕ. ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН', был занят подпольной христианской общиной. За известную плату руководство вавилонского метрополитена смотрело на это сквозь пальцы.
