– Пошел вон, дурак, – прошипела она.
Она попыталась вскочить, я протянул руку, чтобы помочь ей, и в результате мы оба рухнули в ту самую лужу, где раскисал ее окурок.
Полагаю, в сборнике афоризмов обязательно найдется изречение какого-нибудь галантного развратника осьмнадцатого столетия, который утверждал, что «совместное падение сближает». Поэтому я не буду перелистывать этот устрашающе толстый сборник и быстренько сошлюсь на какого-нибудь несуществующего де Фонтанжа или, там, Ла Монтеспана. Наверняка такой найдется, если искать с достаточным прилежанием.
В общем, нас сблизило совместное падение. Она залепила мне пощечину, и тут ее пальцы задели мое родимое пятно. Она смутилась, как это иногда случается с чувствительными людьми при виде чужого увечья.
– Простите, – сказала она (как будто это не я уронил ее в лужу), – я не сделала вам больно? Я не заметила.
– Этого? – Я потрогал пятно. – Странно, что вы этого не заметили. Оно бросается в глаза.
– Да? – Она пожевала губу. – Но я действительно сперва не заметила. Я смотрела вам в глаза.
– Спасибо.
– Да не за что.
– Оно на самом деле не болит. Просто косметический дефект.
– А почему вы его не удалите?
– Во-первых, оно слишком сильно влияет на мое подсознание, – сказал я. – Без него я могу утратить значительную часть моей личности. Во-вторых, подобная операция может привести к онкологическим осложнениям, так что никто не рискует взяться за нее.
– Довольно было бы только первой причины, – сказала она.
С этой девушкой мы были ровесниками. И больше разговаривали, чем занимались сексом. Я все время говорил о том, что интересовало ее, – просто чтобы она не ушла и прочнее встала на якорь возле меня, – а сам думал о совершенно других вещах. Она же увлекалась и явно думала ровно то самое, что и говорила, так что мне приходилось довольно туго.
– Для чего ты пошла на такой странный факультет? – спрашивал, например, я.
«Что тебе стоило, дуре, надеть что-нибудь не такое глобальное! Влезла в свой пиджачок, как в кирасу, и воображаешь, будто это тебе идет!»
– Мне хотелось разобраться в себе.
– Разве это профессия для женщины – копаться в чужих комплексах?
«Интересно, какой формы у нее сиськи…»
– А что, по-твоему, профессия для женщины? – Она зло щурит глаза. – Не слишком ли ты самоуверен… мужчина!
– Например, повар. – Я брякнул первое, что пришло на ум, и некоторое время наслаждался ее рассуждениями о «гендерных проблемах» и о том, что «киндер, кюхе, кирхе» давно отошли в замшелое прошлое и там поросли.
– А как же эти ваши дурацкие рассуждения о том, что все бабы неплохо готовят, но лучшие повара – всегда мужчины? – ярилась она, и на ее щеках выступал румянец.
«Стас говорит, что некоторым нравится, если кончиком языка лизнуть у них под глазами, но эта слишком часто щурится – у нее, наверное, глаза болезненные… От нее чем-то сладким все время пахнет, как от леденца. Даже сквозь одежду чувствуется. Неужели она ничего не хочет?»
– Моя мама хорошо готовит, – сказал я первое, что пришло в голову. – Наверное, в этом сказывается мой эдипов комплекс.
– Слушай, если ты не перестанешь говорить о том, в чем ровным счетом ничего не понимаешь…
– Прости, – смиренно спохватился я. – Не буду. Я просто хотел быть для тебя интересным собеседником.
«Стас говорит, что волосатые тетки – с перчиком, но на любителя. У нее, наверное, тоненький такой золотистый пух…»
– Понимаешь, человек очень сложно устроен. Каждую секунду это – миллион соединенных факторов…
– Так ты хочешь быть ученой?
– Ученой? – Она удивленно подняла брови.
– Ну, «факторы», все такое… – пояснил я в полном отчаянии.
– Слушай, – сказала она вдруг и с подозрением уставилась на меня, – тебе что, не хочется меня раздеть и все остальное? Что ты все болтаешь да болтаешь?
Я помню каждую из моих подруг, правда. И третью, и четвертую, и одиннадцатую… Они прилетали на мое родимое пятно, как бабочки на цветок, а потом так же беспечно улетали.
Мои милые, будьте счастливы – там, в прозрачном, пронизанном солнечными лучами эфире.
Когда я оторвался от окна Татьяны, я был уверен в том, что наш странный роман уже закончился. Мы больше не виделись. Мы даже не обменялись телефонами. Вероятность нашей встречи была равна нулю.
Прошло несколько дней, потом еще несколько. Грусть одолевала меня. Я тосковал, как юноша, в поисках утраченной любви. Пятно на моей щеке горело, словно пощечина от королевской руки, унизанной перстнями.
Я часами думал о своих былых подругах, но их образы не возникали в моей памяти. Татьяна с ее «безопасный, рыхлый, милый» слишком сильно изменила мою внешность, чтобы воспоминания о других женщинах могли отыскать меня. Когда я понял, что картинки из прошлого бросили меня в одиночестве, я окончательно впал в тоску.
Я вошел в книжный магазин и начал листать книги без толку и складу.
Роман в печальной обложке привлек мое внимание. На черном фоне медленно падали желтые листья, а изящный, похожий на запятую силуэт в развевающемся пальто уходил в неизвестность. Я перевернул том и прочитал аннотацию. «Бунинская грусть сочится из каждой строки этой поистине талантливой книги».
Острая потребность в именно бунинской грусти охватила меня. Нет, не чеховская, мягкая, не яростная достоевская, не слишком человечная пушкинская – сладострастное подрагиванье бунинской печали сделалось моей необходимостью.
Я поскорее схватил книгу и раскрыл ее.
Вот первая же фраза, которую я прочитал, – и пусть каменный тролль порвет меня на части, если я солгал хотя бы в букве:
«Она осторожно коснулась рукой его наполовину сдувшегося, но все еще внушительного сокровища».
Боль от предательства была так сильна, что я не сдержался и выкрикнул слово с французским прононсом, как это делали мамины гусары-звезды, и слово это пронзительно пронеслось по полупустому торговому залу и умчалось в космос, догонять ахтырцев и павлоградцев на их вечном Млечном Пути.
Книга выпала из моих рук, и я убежал из магазина.
Чуть позднее я сообразил, что при других обстоятельствах у меня немедленно завязался бы роман с продавщицей из отдела «современной русской прозы». Но она даже не посмотрела в мою сторону.
А это, без сомнения, означало, что отношения с Татьяной не окончены.
И я, воспрянув духом, начал ждать.
Я – человек одинокий. Я давно живу отдельно от родителей, и у меня нет друзей. Всю естественную потребность в общении я удовлетворяю за счет коротких связей с женщинами.
Впрочем, один друг у меня все-таки остался. Его зовут Стас. Мы познакомились в детском саду – как раз в ту эпоху, когда я и Суслик взаимно ябедничали друг на друга.
Моя дружба со Стасом не требует ни общих занятий вроде совместной рыбалки, ни общих интересов вроде коллекционирования марок, ни даже хождений на дни рождения «всем семейством». Сказать по правде, Стас знает обо мне так же мало, как и я о нем, – и в то же время мы знаем друг о друге все, поскольку ни один не может припомнить в своей жизни такого времени, когда в ней не было бы
