таки шоу для взрослых.
– А куда я ее дену? – спросил отец удивленно и посмотрел в мою сторону.
– Куда хочешь. Приучи дома сидеть. Закроешь дверь получше, телевизор ей включи, мультики, и пусть сидит. У нас на работе всякое случается. Ты что, не понимаешь? Маленький? Хорошо, вчера были ребята нормальные, а бывает ведь… – Он понизил голос. – Могут и тухлыми помидорами забросать. Ну, помидоров в наших широтах немного, а вот картошка… Не веришь?
– Я теперь всему верю, – сказал отец. – Пройдешь сядешь?
– Да нет, я на минутку. Проведать, узнать, как дела. Не остыло желание работать?
– Нет, – хмуро ответил отец.
– Понравилось мясо? – продолжал Годунов.
Отец не ответил.
– Да брось ты, не оставлять же было… Проще гляди, Степаныч. Это ведь не объедки, нормальные куски.
– А что, – подступил отец, – действительно могут забросать тухлятиной?
– Запросто, – небрежно отозвался Годунов. – У Завирейко даже нарочно гнилые овощи зрителями раздают. Перед входом. Он на базе закупает по цене компоста. Популист дешевый. – Годунов скривился с презрением. – И под всё идеи подводит! Мол, при Гитлере в кафешках актеры жидов изображали, чтобы в народе ненависть подогревать, – ну а теперь обратная картина.
Отец сжал губы.
– Я до шоу с тухлятиной не опускаюсь, – добавил Годунов утешающим тоном, – но кто же знает, что людям в голову взбредет! Знаешь анекдот: двойник Фанни Каплан стреляет в двойника Ленина… Ладно, я тебе тут кое-какие книжечки про Адольфа принес, подчитай литературку.
Он шлепнул на тумбочку под зеркалом пачку растрепанных книжонок, рассмеялся, повернулся и ушел.
Когда заказов не было, Годунов вывозил своих артистов на Невский или на Острова, где они разгуливали на небольшом пятачке, вступали в беседы и дискуссии и позволяли с собой фотографироваться. Естественно, за деньги.
На эти прогулки меня брали с собой, и я ела мороженое где-нибудь в сторонке, пока мой отец кричал «зиг хайль» и «толкал речи» на своем псевдонемецком. Он был невероятно притягателен. Мне в мои семь лет легко было понять, почему в Адольфа постоянно влюблялись женщины, даже такие красивые, как Ева Браун. Я видела ее фото в книге. Ева Браун, конечно, не могла быть моей мамой, хоть и была женой Гитлера, потому что она умерла слишком давно.
Мне нравилась ее прическа. Я хотела сделать себе такую же, но отец считал, что это рано. «Вот перейдешь в седьмой класс – тогда и подстрижешься, а пока изволь носить косички», – говорил он строго.
Седьмой класс! А я – в первом. Да я, может быть, не доживу до седьмого. Это же целую вечность ждать.
Но я подчинялась Адольфу, потому что он лучше знал, как надо. Боже ты мой, он такие сражения выигрывал! И столько всего для страны сделал, заводы там, хорошая получка для всех. И столько людей его обожало.
«Ты ведь хочешь угодить Адольфу?» – спросил меня отец напоследок.
Я молча кивнула. Ничего я не хотела так сильно, как угодить Адольфу!
Поэтому, отправляясь с отцом на Невский, я заплетала свои тощие косички и смирнехонько ела мороженое, пока мой отец расхаживал возле Гостиного Двора и выкрикивал в толпу:
– Аш кхезг айнс-цвай доннерветтер киндершлоссе! Хайль зиг!
Это звучало устрашающе, и вместе с тем невозможно было оторваться.
– Какая гадость, – сказала одна тетенька. На ней было сатиновое платье, совсем новое, со складками, – наверное, только что купила, вытащила из пакета и сразу же в туалете переоделась.
Я откусила большой кусок от своего мороженого и посмотрела на эту тетку внимательнее. Адольф говорил, что врагов следует изучать.
– А ты, девочка, что здесь делаешь? Где твои родители? – обратилась она ко мне.
Я пожала плечами. Дочь Адольфа не станет разговаривать с какой-то мятой женщиной.
Но она уже решилась взять надо мной покровительство.
– Ты что, потерялась?
– Я здесь с папой, – сказала я, чтобы она только отстала.
– И где же твой папа?
– Здесь.
– Послушай, я дам тебе конфетку. Если ты потеряла папу, давай попробуем его найти. Ты знаешь номер телефона?
– Папа купит мне миллион конфеток, – сказала я. – Он артист.
Она пристально посмотрела на меня сверху вниз.
– Артист?
– Да, – сказала я. – Он выступает.
Она перевела взгляд с меня на Адольфа Гитлера.
– Это… – пробормотала она. Ее губы зашлепали, как две жабы.
– Как не стыдно! – прошипела она. – Вы в Ленинграде живете!
– Это тебе стыдно – к маленьким приставать! – завопила я.
Она сказала:
– Яблоко от яблони недалеко падает.
И ушла, полная презрения.
Я плюнула ей вслед и разрыдалась.
Выступления на Невском были чреваты неожиданными встречами. Однажды, когда Берия обсуждал с уличными коммунистами события в Тбилиси и, удачно имитируя грузинский акцент, рассуждал про саперные лопатки, которыми убивали женщин и детей, мой отец на другой стороне Гостиного Двора фотографировался со смущенными пьяненькими иностранцами. Один из них по-английски пытался объяснить моему отцу, что у него на родине подобная шутка может закончиться штрафом, а то и потерей работы. «Это может быть расценено как признание в симпатиях к фашизму, что неприемлемо. У нас – полная свобода, но… у вас больше свободы. У вас можно изъявлять любые симпатии. Это – неслыханно в России. Ура Горбачев!»
Отец отвечал «хайль Гитлер» и «ура Горбачев», а также «Сталин капут» и показывал в сторону Берии. Иностранцы смеялись и совали ему доллары.
И тут из метро вышел некий человек. Несколько минут он смотрел на моего отца, окруженного мужчинами в шортах, с блестящими браслетками часов на волосатых руках, а затем вдруг с диким криком кинулся к нему.
Он вцепился моему отцу в пиджак и начал срывать его с плеч.
– Самозванец! – неистово вопил этот человек. – Отдай!
Иностранцы опешили и отошли в сторонку, но не уходили, а вместо этого вынули камеры и начали фотографировать драку. Отец вынужден был отбиваться. Он сжал кулак и быстрым, точным движением расквасил напавшему нос.
Тот отпрыгнул, заливаясь кровью, и ошарашенно уставился на отца.
Адольф посмотрел на него сочувственно, как на сумасшедшего:
– Извините.
– Ты!.. – задохнулся незнакомец.
К месту происшествия уже спешил Годунов. Он шел своей танцующей походкой, и я сразу поняла, что сейчас все уладится.
Годунов озабоченно глянул на Адольфа.
– С тобой все в порядке, Степаныч?
Адольф кивнул и отошел в сторону. Иностранцы посмеялись, подошли, хлопнули его по плечу, вручили еще две мятые долларовые бумажки и удалились по Невскому, шумно переговариваясь на ходу.
