трубадура наедине с господином Докукой.
Господин Докука в узилище вступил, поминутно вздрагивая и пальцами нервно перебирая. Бертран, на своем гадком матрасе вальяжно развалясь, громко зевнул и гостю садиться предложил. Сам же позы не переменил. Жонглер, подумав, брезгливо поместился на матрасе в ногах у Бертрана.
Эн Бертран вошь на себе поймал и, морща длинный нос, с хрустом ее придавил.
– Вы не представляете себе, друг мой, сколько их здесь! – дружески проговорил эн Бертран, обращаясь к Докуке. И отбросил дохлое насекомое, оттопырив мизинец. Воскликнул с чувством: – Мерзкое создание! А в матрасе гнездится целое море клопов и блох. Я все время чешусь.
Тут жонглер короля Генриха подскочил как ужаленный. Держась подальше от Бертрана – тот продолжал лежать, заложив левую руку за голову и поминутно почесываясь, – господин Докука поспешно растолковал, зачем пожаловал.
Услышав о том, что король Генрих желает, чтобы эн Бертран обучил этого жонглера Докуку своим сирвентам, эн Бертран взялся за дело весьма рьяно и вскорости замучил присланного королем жонглера до полусмерти. Сам эн Бертран пел, как мы уже рассказывали, несколько неуклюже. От Докуки же требовал безупречного исполнения и нешуточно сердился, когда тот не сразу улавливал в Бертрановом невнятном мычании правильную мелодию.
Жонглер, однако, попался усердный. Хоть и противен был на первый взгляд, но любил хорошую песню, и это искупало прочие недостатки. Стихи схватывал на лету, запоминал с первого раза песни и в семь, и в десять строф, так что в конце концов Бертран перестал над ним издеваться.
Но в одном эн Бертран оставался тверд. Он обучал жонглера Докуку только тем песням, в которых невоздержанной бранью поливал всех сеньоров, что пошли на него войной, когда он, Бертран, сидел в замке Аутафорт и героически отражал штурм за штурмом. Это, к слову сказать, и были те самые поносные песни, что Юк горланил теперь, не стесняясь, по всему Лангедоку.
Жонглер Докука несколько опасался королю Генриху такие песни петь. Ну как можно, например, перед его величеством провозглашать, что король Арагонский – подлец, каких свет не видывал; что он ограбил свою невесту, а после изгнал ее; что более гнусной твари не нарождалось в подлунном мире? Или Талейран Перигор – да разве дозволено про владетельного сеньора говорить, будто он блюдолиз, трус, изменник?..
– Так ведь изменник же, – лениво тянул Бертран, давя на себе очередную вошь.
– Он знатный сеньор, – возражал Докука. – А когда знатный сеньор совершает измену, об этом не…
Бертран досадливо рукой махнул.
– Тебе король Генрих что велел? Мои сирвенты для него исполнять! Вот и слушайся господина своего короля. Рассуждать тебе никак не положено, Докука.
И утешал пугливого Докуку:
– Король Генрих языка нашего, почитай, и не разбирает вовсе.
На это Докука только вздыхал – тяжко, всей грудью:
– Имена-то он всяко разберет… «Альфонсо», эн Бертран, на любом языке будет «Альфонсо» – хоть на нашем, хоть на ненашем, хоть на варварском брабантском наречии… Ах, в опасные игры играть затеяли вы, эн Бертран…
Однако больше спорить не осмелился – сделал все, как велел эн Бертран.
А Бертран, оставшись в одиночестве, загрустил вдруг о своем позорном поражении и плене и стал перебирать в памяти имена друзей. Кто остался ему верен в несчастии и, главное, кто способен его, Бертрана, из плачевного этого состояния вызволить?
Тепло, хоть и очень недолго, думал об Итье. Мыкается где-то неподалеку – стережет отца как умеет, мается.
Затем мыслями к жонглеру Юку устремился. Усмехнулся поневоле. Этот – добрый товарищ в злых проделках, но в беде Бертрану не опора – ничтожен. И потому, мысленно благословив Юка и далее странствовать по Лангедоку, забыл о нем Бертран.
Мелькнуло воспоминание о Фальконе, и тотчас же лютою тоскою сжалось сердце: воистину, грустную весть привез Фалькон! Вот кто бы мог сейчас выручить Бертрана из беды, так это Генрих Юный, Молодой Король.
Некогда связывала их добрая дружба – юношу-принца, будущего короля, и простого рыцаря. Бертран, как и многие сеньоры края, возлагал на Молодого Короля большие надежды. Вот воцарится, вот настанет райская жизнь!..
Растравив себя воспоминаниями, стал Бертран сочинять песнь на смерть Молодого Короля. Перечислил все доблести и достоинства безвременно умершего Генриха Юного. Получилось неплохо – красиво и куртуазно. Бертран остался доволен. Даже в узилище не изменил ему дар трубадурский.
А после, уже на грани сна и яви, предстал вдруг перед Бертраном юноша-король, почти мальчик, сероглазый, в мокрой от пота рубахе, с прилипшей ко лбу золотистой прядью. Меч опустил и на него, Бертрана, с обожанием взирает – старший друг, наставник, боец непревзойденный Бертран де Борн. И спрашивает о чем-то и смеется.
И от этого видения по-настоящему больно стало Бертрану. И понял он, что безвозвратно ушло время – будто ленту кто-то между пальцами протянул. Пучина прошлого поглотила все – и того сероглазого мальчика, и надежды, что были с ним связаны, и самую молодость Бертрана.
И заплакал наконец Бертран от всего сердца. Плакал он по всему, чем владел и что утратил.
А всласть наплакавшись и омыв душу слезами, все-таки безмятежно заснул.
Итье де Борн жил, как приблудный щенок, при королевских конюшнях, где кормился из милости. Был высокомерен и замкнут: страдал из-за Бертранова поражения и плена больше, чем сам Бертран. Король Генрих, многими делами занятый – а дела у короля имелись и поважнее, чем один только злоречивый Бертран, – об Итье де Борне и вовсе позабыл.
