Младенца омыли, завернули в теплые одеяла и уложили на просторную кровать.
Повитуха еще загодя увидела, что после рождения ребеночка госпоже Эмелине не быть в живых, и потому сразу послала в деревню – искать кормилицу. Выбрала, кого на поиски послать, – Рено! Уж конечно сыскал: лет семнадцати, худенькую, с волосами желтыми, как солома. Молока – хоть залейся. Мужа у ней никакого не водилось, а вот дитя каким-то образом завелось.
Сказал ей Рено, от беды совсем озлившийся (и в лучшие времена ласковым не бывал):
– Бери своего ублюдка и за мной ступай.
Девочка от страха тряслась, на угрюмого этого старика глядя, ибо казался ей тридцатилетний Рено совсем старым. Он же младенца ее подобрал, будто куль с тряпьем, в руки ей сунул и за собой потащил, к замку.
И вот стоит она подле господского ложа и на мертвую госпожу Эмелину испуганно глаза таращит.
Однако долго стоять без дела девчонке не приходится. Подают ей новорожденного господина и кормить велят. Жадно приложился новый молодой господин к обильной груди кормилицыной, а после глазки смежил и задремать изволил.
Забралась девочка на широкую господскую кровать, застланную мягкими одеялами, шерстяными и меховыми. Рядом мертвая госпожа лежит, на лице улыбка остановилась. Вокруг прислуга суетится, прибирает.
Наконец убраны все следы тяжелой борьбы. И вот вводят за руку Бертрана, старшего брата. Настороженно глядит Бертран, носом шевелит, будто пес охотничий. В комнате противно пахнет кровью.
Сперва к матушке его подводят. Бледная, с серой кожей, лежит матушка, щеки у нее ввалились, как после долгой голодной зимы, губы посинели. Ресницы веером на щеку легли, на веках жилки проступили.
Бертран в лоб матушку целует – прохладный лоб, твердый. На дядьку оглядывается: ладно ли? Дядька Рено головой своей медвежьей кивает одобрительно: ладно, ладно, молодой мой хозяин.
Затем обходят кровать и к другому боку просторного ложа подводит Бертрана дядька Рено. Высунув из- под одеял свой птичий нос, девчонка-кормилица краской заливается под серьезным взглядом мальчика, которому после смерти старого сеньора Итье быть ее господином.
С собой едва совладав – от смущения ноги у нее подкашиваются – встает и сверток неопрятный протягивает. Бертран на Рено взгляд бросает удивленный: что это, мол, еще такое?
Рено улыбается, едва заметно.
– Это ваш брат, эн Бертран.
Бертран внимательнее глядит на сверток. Пальцами одеяло раздвигает, видит сморщенное красноватое личико, веки без ресниц, десны без зубов. И говорит Бертран вполголоса, отвращения не скрывая:
– Cal croy! (Какой уродец!)
Так, сказывают, зародилась великая вражда между двумя братьями.
Глава третья
Бестиарий любви
Жил один знатный рыцарь и звали его Бертран. Владения его находились в графстве Перигорском, которое принадлежало тогда Элиасу Талейрану – тому самому, что взял себе в супруги Маэнц де Монтаньяк.
Отец этого Бертрана, именем эн Итье де Борн, славный воин, сражавшийся некогда против сарацин, умер, оставив замок Борн и земли – пашни и лес – старшему сыну, Бертрану.
Имелся еще младший сын, эн Константин, но тому по смерти батюшки едва шестнадцать лет сравнялось, потому и говорить о нем пока не стоит.
Был эн Бертран де Борн когда спесив, а когда отменно вежлив – смотря по тому, с кем дело имел. И если многие рыцари считали его наихудшим из противников, то большинство дам единодушно сходились на том, что более учтивого кавалера сыскать трудно. Впрочем, и то, и другое мнение служило рыцарю Бертрану ко славе.
Наизнатнейшая и прекраснейшая из всех дам той страны, где вместо «Оui» говорят «Оc» (почему она и называется «Лангедок», то есть «Страна Ок»), – королева Альенор – любила общество этого рыцаря Бертрана. И потому рыцарь Бертран часто наезжал в Бордо, где королева Альенор бессменно жила в последние годы – с тех пор, как вероломный старый король Генрих оставил ее. И часто при королеве Альенор жили ее молодые сыновья, будущие короли: Генрих Юный, граф Риго и Готфрид, которого эн Бертран особенно любил и звал «мессен Рыжик».
А с графом Риго он не ладил и вечно норовил зацепить вспыльчивого графа, в шутках то и дело подходя чересчур близко к грани дозволенного.
Случилось однажды так, что явился к королеве Альенор один жонглер. Ибо по всей стране Ок шла молва, будто королева привечает у себя всех, кто славно поет или слагает стихи или владеет еще каким- нибудь дивным искусством.
Был тот жонглер высок и худ, волосом темен, а лицом – сущая диковина, ибо одна половина лица у него белая, а другая – фиолетовая, отчего сразу же прошел слух, будто зачат этот жонглер в Святой Земле христианским рыцарем и сарацинкой. (В ту пору люди, по неразумию, полагали, что ежели какой-нибудь белокожий франк получит дитя от черной женщины, то родится дитя пятнистым, местами белым, а местами черным).
Чем Создатель жонглера не обидел, так это голосом. Красивый голос, роскошный: то как скользкий атлас, то как прохладный шелк, то как мягкий бархат, то жемчугами рассыплется, то медью зазвенит, а то вдруг прольется, точно ручей на перекате…
И все-то этот жонглер умел. И как только не пел! И на голове стоя – пел, и яблоки подбрасывая и ловко
