– Я.
Фритигерн спешился, коня за узду взял. И пошли на восход луны.
Сперва молчали, только снег под ногами хрустел. Потом вдруг спросил князь:
– Почему от людей ушел? Обидели тебя мои мерзавцы?
Ульфила удивился.
– Вовсе нет.
– Смотри, – предупредил Фритигерн, – если что, мне скажи. Я их за ноги подвешу. – И прибавил: – Мне мир с Валентом дороже.
Опять замолчали. Поглядывал Ульфила на молодого князя искоса – так вот он каков.
Молчание Фритигерн прервал. Заговорил отрывисто, деловито: приглядел место для храма новой веры, хочет завтра Ульфиле показать. Расспрашивал, как храм тот строить, как алтарь должен выглядеть, какие святыни для храма потребны. Не выдержал – кольнул: есть тут, мол, старые каменные алтари, еще от даков, на них человеческие жертвы приносились. Камень больно хорош, мрамор – привозной. И резьба красивая. А что пятна кровавые, то их и стесать можно.
И усмехается втайне, ждет. Как, взбеленится епископ?
Ульфила не взбеленился. Это на христиан, ежели противоречили, наскакивал яростно; с язычниками же, их обратить желая, многотерпелив был. Только и сказал кратко:
– Нет, такие не подойдут.
– А мне говорили, будто христиане приносят кровавые жертвы, – сказал Фритигерн, на этот раз без всякой насмешки, от души любопытствуя. – Император ромейский будто бы таковые у себя в Городе запретил. Через то и единоверцы твои сильно пострадали. Это верно?
– Нет, – сказал Ульфила.
Фритигерн не отступался, и не понять было, дразнит он Ульфилу или действительно понять что-то хочет.
– Мы тут от одного ромея слышали, пока не убили, что ваш бог так и сказал: ешьте, мол, мою плоть и пейте кровь из моих жил.
– За что ромея того убили? – неожиданно спросил Ульфила.
Фритигерн отмахнулся.
– За дело. Ты на вопрос мой ответь.
Но Ульфила молчал.
Фритигерн обращался в христианство с честной истовостью варвара. И людей своих понуждал к тому же. Сказал, что станет христианином, слово дал – значит, в лепешку разобьется, а сделает, чтобы только гордости своей не ронять.
Тем более, что оказалось все это не так уж скучно, как сперва опасался. И к епископу постепенно привык – а ведь поначалу показался он князю чуть ли не слабоумным.
Князь так Ульфиле сказал:
– Работа тебе предстоит трудная. Мне паренек твой говорил, будто ты мяса не ешь и вообще дурью маешься.
Ульфила улыбнулся.
– Это «пост» называется.
Но Фритигерн только рукой махнул.
– По мне, хоть как назови, а все равно дурь. Тебе силы понадобятся. Думаешь, просто будет объяснить моим вези, почему они должны твоему плотнику поклониться? – Он торжествующе улыбнулся. – Это я, может быть, понимаю, что такое мирный договор с ромеями. И как вкусно можно поесть и сладко выпить под этот договор. А они воины. Они на мои соображения плевать хотели. Им такое подавай, чтоб за душу забирало. А какая у них душа – то тебе, наверное, рассказывать лишнее, сам знаешь. Нет, – заключил Фритигерн, – если ты хочешь хорошо сделать свое дело, ты должен питаться по-человечески, а не травой, будто лошадь или коза.
Тут Ульфила его и огорошил – про великий пост рассказал. Фритигерн рот приоткрыл. И как выпалит, прерывая на полуслове:
– Что?! Сорок дней дерьмо жрать и баб не трогать?
Епископ расхохотался. Больно глупый вид у князя был. Фритигерн это быстро понял, мгновенно удивление свое подавил и постарался дело в шутку обратить.
– Похоже, этот мирный договор мне дороже станет, чем я думал.
Они разговаривали, как часто в эти дни, прогуливаясь по дороге от селения к сенокосному лугу и обратно.
Несмотря на годы, Ульфила оставался легким на подъем и подвижным. С возрастом утратил юношескую угловатость и стал благообразен.
Снег уже начал таять, зима умирала. Скоро весна, начало страды. О том, как растить пшеницу, Ульфила знал значительно больше, чем можно было ожидать от епископа.
Он вообще начинал скучать по своей общине. Подолгу вспоминал то одно, то другое. Рассказывал об отце Меркурина, Авдее; о своем дьяконе Силене. Фритигерн смеялся.
