Пока Ульфила в доме таился и молчал, Меркурин по обеим деревням взахлеб рассказывал обо всем, что перевидал. О горячем Алавиве, о хитроумном и отважном Фритигерне. О подлом предательстве начальников ромейских и о том, как были наказаны ромеи. И об ульфилином подвиге: окрестил целое племя с обоими вождями его.
Хоть и молод Меркурин, а слушали его, точно почтенного человека. И многие уже заразились восхищением меркуриновым и к Фритигерну идти хотели, если выпадет случай.
Тогда Силена, прознав про то, решил епископа пробудить от странной его болезни. Как-то раз поутру, когда поесть принес, взял и бухнул в сердцах:
– Пока ты тут валяешься и света белого не видишь, чтец твой, Меркурин-то Авдеев, народ мутит.
Ульфила словам своего бывшего дьякона внял и в воскресный день в церкви показался. Встретили его криками и радостным смехом: исцелился Ульфила!
Поглядел пастырь на стадо свое прежним звериным взглядом. Выждал, пока притихнет. После спросил негромко:
– Что кричите?
– Тебе рады, – за всех ответил один.
Ульфила углом рта дернул: сейчас я вас обрадую.
Заговорил совсем не о том, чего ждали. Полчаса мучил разговором об обязанностях жены и об обязанностях мужа. Терпели «меньшие готы», ибо чуяли: припас для них Ульфила что-то, а сейчас испытывает.
И точно. Проповедь оборвал, как отрубил, разве что вслух не произнес: «Ну, будет с вас; надоело». И Меркурина выкликнул.
Тот побледнел.
– Я здесь, – сказал он.
Ульфила с ним взглядом встретился. Съежился Меркурин: как на чужого смотрел на него епископ.
– Выйди отсюда, – велел ему Ульфила.
Глазами людей обвел: не смеет ли кто возмущаться?
Меркурин закричал:
– За что?
Не повышая голоса, повторил Ульфила:
– Выйди.
И тут отцовские чувства в Авдее пробудились. Ухватил отпрыска за плечи и заревел:
– Не позволю с сыном моим так поступать!..
Ульфила и бровью не повел.
– Сына своего ты мне отдал, Авдей. А что я его при себе оставил – на то моя добрая воля.
Авдей покраснел так густо, что казалось, еще немного, и светлая борода его расплавится от жара. А Ульфила в третий раз и все так же спокойно проговорил:
– Авдей, сегодня он уйдет отсюда.
Тут уж другие заволновались. И хотя объяснений требовать не смели, видно было: решение ульфилино никому не по душе.
Силена Ульфилу за рукав потянул.
– Ты хоть скажи им, за что так с парнем…
Не Силене, а всему приходу ответил на это епископ Ульфила:
– Если не поняли вы еще, значит, и в самом деле оглохли и ослепли сердца ваши. Хвалил убийц Меркурин, превозносил их преступления, будто это какие-то подвиги. А вы его слушали. И многие из вас уже мечтают к Фритигерну податься и убийцами стать. Лучше я отрублю больную руку от здорового тела, чем увижу, как все вы погубите себя.
И пригрозил отлучением любому, кто к фритигерновой шайке примкнет. Так грозно пригрозил, что поверили сразу. Лишиться общения с епископом Ульфилой для многих было бы настоящей бедой. И скорая расправа с Меркурином устрашила многих.
Объяснять Ульфила ничего не объяснял. Только одного и добились от него: «Если я ваш епископ, то сделаете, как я велю». К Силене пытались подобраться, но тот Ульфилу во всем поддерживал. И отступились «меньшие готы».
Меркурина только через две недели простить изволил. И то еще долго с ним сквозь зубы разговаривал.
Между тем вези в их разбойничьих наскоках то приближались к тем местам в горах Гема, где ульфилина деревня стояла, то снова отходили. В деревне их пока не видели. Только слухи доходили. То пастухи огни заметят. То беглецы мимо пройдут. У многих брови, ресницы, волосы на голове опалены. От пережитого страха много не рассказывали. Принимали милостыню и дальше шли, в деревне не оставались, ибо боялись готской речи. Кое-кто потом осел в Македоновке, но и те первое время от «меньших готов» шарахались и в церковь поэтому не ходили – такого ужаса нагнал на них Фритигерн.
И вот одним ясным осенним утром – гром копыт, молодецкие выкрики: десяток всадников ворвались в деревню, и с ними сам князь Фритигерн. С коня соскочил, поводья дружиннику бросил, шлем с волосы белокурых снял, по сторонам огляделся. Странно как-то: людей не видать.
