Среди легионеров ядовитым цветком расцвело уныние, ибо ничего хорошего для себя они впереди не видели. Наутро подобрали на поле боя тела нескольких своих офицеров и похоронили на скорую руку; прочие трупы бросили на милость стервятников и мародеров. Много лет спустя можно еще было видеть на тех полях белые кости, начисто обглоданные зверьми, насекомыми и ветром.
Готы семь дней не показывались из табора. Раны залечивали, отсыпались.
Римляне спешно свезли все имевшееся в округе продовольствие за городские стены и сами там засели, ибо варвары не занимались в ту пору таким долгим и скучным делом, как осада.
Осторожно, медленно отошли ромеи от горных склонов. У их военачальников хватило ума понять, что все их засады, посты и пикеты будут сметены варварами, как это случилось недавно с одним передовым отрядом, о котором не переставали скорбеть римские сердца.
Испытанные в боях, закаленные ветераны были захвачены врасплох, когда разбивали лагерь. По свежей насыпи пронеслись кони – откуда только выскочили? – снесли палатки. Варвары набросились на солдат, уставших после дневного перехода. Легионеры, привыкшие к неожиданностям (не первый поход!) оправились от потрясения быстро и бросились навстречу врагу с оружием в руках. Легкая кавалерия прикрывала тяжелых пехотинцев, как в правильном бою. Впрочем, особой тяжести в пехотинцах нынче не наблюдалось, поскольку толком снарядиться для боя времени не было. И то чудо, что сопротивление оказывать могли. Так что пали со славой – вези истребили их до последнего человека, а после ограбили.
Римские командиры, жалея солдат и не желая их бессмысленной гибели, отвели войска от Гема.
И снова по Фракии пошли грабежи и поджоги. Что не могли сожрать на месте или взять с собой, будь то съестное, вещь, скотина или человек, то уничтожалось.
Мирное население умывалось кровавыми слезами; зато армия ромейская была спасена.
В свою деревню, к «меньшим готам», вернулись Ульфила с Меркурином в разгар осени 377 года.
На распутье, где тележная колея одной отвороткой в Македоновку вела, остановились. Ульфила Меркурина к отворотке подтолкнул: ступай.
Меркурин споткнулся. Поглядел в недоумении. Что, прогоняет его от себя епископ?
Ульфила улыбнулся ему, но не было в той улыбке ни теплоты, ни сердечности, как прежде. Так, тень какая-то, а не улыбка. Даже не по себе сделалось Меркурину. Поежился, переступил с ноги на ногу.
– Ступай к отцу, – велел Ульфила. – Покажись ему, что жив. Небось, оплакал тебя уже.
– Станет он по мне плакать, – проворчал Меркурин, опустив златокудрую голову.
– Он отец тебе, – сказал Ульфила. Страшноватая мертвая улыбка исчезла с его лица, и он снова стал таким, каким был все эти месяцы: холодным, каменным.
– А после что? – решился спросить Меркурин. – Потом я могу к тебе вернуться?
Ульфила пожал плечами и повернулся, чтобы идти в свою деревню.
– Как хочешь, – пробормотал он.
Из «меньших готов» Силена первым Ульфилу увидел. И не потому, что каким-то там особенным был или благодать его осенила – просто на крыше сидел, к зиме латал, вот и увидел издалека, как идет знакомый человек. С крыши, не торопясь, спустился. Не в юношеских уж летах Силена, чтобы бегать.
И к своему епископу двинулся.
Ульфила остановился.
Рукотворным раем предстала ему эта деревенька, в горах затерянная. Все здесь было тихо и благолепно, истинная гавань для растерзанного сердца. И Силена навстречу идет, широкоплечий, как богатырь, мозолистые руки в смоле, – уютный, домашний.
У иных душа как огонь: прикоснешься – обожжешься. Атанарих таков был. У других – как вода родниковая, утолит жажду, остудит жар. А у Силены душа была как теплое одеяло: завернись и отдыхай, пузыри пускай и благодари Бога за то, что чудо такое сотворил и на землю послал нам в утешение.
Подошел Силена к Ульфиле, улыбнулся во весь рот как ни в чем не бывало, облапил и к себе притиснул. После долго руки от плаща ульфилиного отдирал – приклеились.
– Видишь, как прилепился я к тебе, – радостно говорил при этом Силена. – Где только носило вас с Меркурином Авдеевым? Мы тут не знали, что и думать. Больше года никаких вестей. – И вдруг покраснел и глаза потупил. – Служить-то некому было…
Ульфила смотрел на него, точно издалека.
– Хорошо-то как, что вернулся ты, – продолжал Силена, – а то я читать-то не умею. Все больше на память говорить приходилось. А память, как и все, что от человека, – несовершенна. Тут и до ошибки недалеко. И советы, как ты, давать не умею…
И совсем растерявшись, руками развел:
– Теперь вот два епископа в одной деревне…
Постепенно подробности проступили. Христианская община на то и называется таковой, что нужен ей пастырь. Ульфила, уходя к Фритигерну, обещал вскорости вернуться, да с тем и сгинул. Обстоятельства ли его заставили, погиб ли в пути, но жить без причастия и без напутственного слова ульфилины «меньшие готы» не собирались.
На сходках посудачили, покричали и сошлись на одном: нужен епископ. И не пришлый какой-нибудь, а свой. Насели на Силену: ты дольше всех трудом этим занимался, тебе и епископом быть.
Долго уламывали дьякона и наконец погнали его в Новы, к Урзакию.
У Урзакия же, на удачу, неугомонный Евномий гостил; так вдвоем и слепили из Силены епископа.
