опустил, пошевелиться не смел. То, что происходило в те часы с его душой, было слишком велико, чтобы уместиться в тесной одежде слов; потому не мог произнести ни звука. Губами двинуть не решался, ощущая в себе это – большее, чем возможно заключить в человеке без угрозы разорвать его душу.
Потом поднял вдруг голову, невидящими глазами вперед себя глянул в зеленую чащу леса; с силой ударил руками о ствол древесный, поранился об острый сучок, но даже не почувствовал боли.
Только и смог, что вымолвить:
– Бог! Спасибо.
За пятьдесят лет, что минули с того вечера, всю свою некогда переполненную душу вынул из груди. Всю, часть за частью, вложил в Книгу.
А еще были люди, которые грызли и отрывали от нее – кто кусок, кто клочок, кто лоскуток. Люди, которых он – кого за руку вел, кого за шиворот тащил – к Богу.
И еще терзали ее войны и потери. И все слабее и меньше она становилась. Настал, наконец, и тот день, когда понял вдруг Ульфила – без остатка себя раздал, ничего себе не оставил. Только хрупкая телесная оболочка еще и пребывала на земле, а душа ульфилина – вот, вся в Книге почила. И не о чем стало ему с людьми разговаривать.
Как же самонадеян был он тогда, в дни юности своей, когда сила казалась ему бесконечной, дар – неисчерпаемым, любовь – неиссякаемой. Хотел быть Моисеем; вот и вкусил сполна, что это такое – быть Моисеем. Всего себя по частям скормил: ешьте меня и пейте.
И съели.
Одни с благодарностью; другие же утолили голод и спасибо не сказали.
Но ели все.
Сколько же нас, таких, – отдающих Господу и человечеству всего себя, без остатка, – служением, безымянным подвигом, битвой, молитвой. И всякий при том говорит: ешьте мою плоть и пейте мою кровь. И до чего же пресной оказывается эта плоть. И какая жидкая эта кровь, хоть и пролитая, казалось бы, во славу Божью! Кого же насытит столь скудная трапеза? Никому не нужная жертва, никем не воспринятый подвиг.
Воистину, жалкая Вселенная – человек.
Об этом и многом другом размышлял Ульфила, когда задумывал поездку в Константинополь. Без горечи думал, на горечь тоже силы нужны, а их не было. Никому еще не говорил о своем решении; но все уже непостижимым образом знали – старый епископ уходит. Знали и печалились, только виду не показывали.
Меркурина с Ульфилой уже не было. В Доростоле теперь Меркурин, епископом поставлен. Вместе с саном имя новое принял – Авксентий. Недолго Меркурину-Авксентию доростольскую паству наставлять. В плохие времена кафедру принял. Сейчас всем единомышленникам Евномия тяжко приходится.
Сам Евномий, как и большинство арианских вероучителей, от дел отошел. Из Кизика уехал, в своем халкедонском поместье засел, но атаковать оттуда посланиями государя не решался. Правда, был момент, государь слабину дал и любопытству поддался. Захотел Евномия этого повидать. Слыхал о фракийском проповеднике немало; вот бы потолковать со знаменитостью. Да и по хорошему слогу скучал, ибо епископы кафолические редко когда блистали образованностью и красноречием. Феодосий же был человек утонченный и изящество ценил.
Но не зря окружил себя твердыми людьми мягкотелый Феодосий! Только прослышав о намерении Евномия Медоточивого навестить, повисли у императора на плечах близкие его – императрица Флакилла и новый патриарх, Григорий-«наковальня».
И то правильно. Как бы не ввел Феодосия в ересь этот Евномий. Хороший слог и обширная образованность хоть кого с пути совратят. Повздыхал государь, но признал правоту патриарха и супруги. Так и не поехал. Оставил Евномия доживать в безвестности.
И затих Евномий, от борьбы отошел, а вместо того стал кур разводить да книги читать. Феодосий в указах против еретиков свирепствовал, а Евномий при каждом новом известии из столицы только глубже голову в плечи вжимал.
Ульфила же молчать не собирался, ибо страха в нем не было. Редко входил в бурную реку церковных споров, однако сейчас захотел возвысить голос. Всю жизнь положил на то, чтобы восторжествовала вера Христова среди народа готского. И вот учение, за которое столько людей смерть при Атанарихе приняли, объявлено вне закона, а храмы арианские названы «синагогой сатаны» и подлежат конфискации.
О чем это – не о храме ли Ульфилиной общины? Чистая, красивая церковка на берегу быстрой горной речки, – была она священным местом и останется, сколько бы указов ни настрочил Феодосий у себя в Константинополе.
И сказал своим вези Ульфила на прощание:
– На крепкие руки Силены оставляю вас; сам же хочу с Феодосием говорить. Уповайте на Господа. Ибо выдержали мы с вами немало испытаний. Многие помнят еще, как гнал нас Атанарих и жег нас в храмах наших. Как искушал нас змей Фритигерн. Как князья – кто угрозами, кто посулами – стремились заставить нас свернуть с прямого пути на кривую дорожку. Так чего же нам бояться? Выдержим и новое гонение от молодого императора Феодосия. Если пришлет солдат убивать вас – умирайте или бегите в горы, но головы не склоняйте и насилием на насилие не отвечайте. Много бед минуло; минет и эта.
С тем собрался, чтобы в столицу ромейскую ехать – второй и последний раз в жизни.
До Константинополя от гор Гема путь неблизкий и небезопасный. Силена отрядил с Ульфилой человека из тех, кто неотлучно при патриархе готском находился с той самой поры, как Меркурин Авксентий из общины ушел. Самому Силене за старым епископом приглядывать было некогда, вот и пришлось подыскать замену Меркурину.
Замечал, конечно, Ульфила всю эту возню вокруг персоны своей, но не препятствовал. Предался в любящие руки близких, ибо собственные силы его были уже на исходе.
Спутник Ульфилы, один готский пресвитер по имени Фритила, был человек силищи неимоверной, подковы гнул. Вид имел унылый, физиономию лошадиную, нос длинный, волос белый, как мох болотный. Ульфила его грамоте обучил. Один из тех был этот Фритила, кому епископ надеялся труды свои
