с тем человеком, имя которого забыл. Спросил его:
– Как ты думаешь, почему все, что бы ни делалось, оборачивается на пользу Амвросию?
Тот человек повернулся. Он стоял лицом к востоку. Каждая черта его темного лица была ярко освещена. Темным казалось оно не потому, что от природы было смуглым; темным делала лицо это сила, которая таилась в том человеке.
И сказал тот человек – с жадной тоской, точно говорил о недоступной возлюбленной:
– Потому что Амвросий прав.
«Прав!..»
Слово сказано и жжет нестерпимо.
Впервые в жизни Меркурин испугался по-настоящему. Смерть подступала близко – не боялся; одиночество и голод сторожили за порогом – но и тогда не одолевал его страх; теперь же, усомнившись в собственной правоте, увидел перед собой разверстую пропасть погибели – и устрашился.
Затравленным зверем метался по чужому красивому городу, себя проклинал. Зачем только вырвался из тесной родной земли? Не видеть бы ему чужих людей, не ведать сомнений – хотя бы эту, земную жизнь прожить в покое, с простеца и спрос другой.
А весна надвигалась, неотвратимо, как смерть, неся на влажных широких крыльях Страдания и Пасху.
Меркурин сам не заметил, как выбрался за черту города. Вот она, маленькая кладбищенская базилика, куда императрица не допускает Амвросия, а Амвросий – императрицу. Стоит, черная в рассветной полутьме, пустая, холодная. Чуть поодаль десяток алан жгут костер, переговариваются, смеются. Неслышно ходят в ночи их лошади, только фыркают иногда.
Меркурин остановился, рассматривая базилику. Скучно ей, должно быть. Душа сама потянулась к святому месту, и Меркурин решил: войду, аланы не заметят! – и взялся рукой за двери…
И едва успел отпрыгнуть! Еще бы немного – без зубов бы остался, с переломанным носом.
Створки, предупреждая прикосновение чужой руки, стремительно распахнулись, и из темной базилики вырвался ветер. Пригнул к земле аланский костер, разволновал деревья. Слышно было, как кричат в отдалении аланы, как ржут и бьют копытами лошади.
Меркурин осторожно приблизился к раскрытым дверям. Слезы бежали по лицу густым потоком – опальный епископ Доростольский заметил их лишь тогда, когда насквозь промочили его одежду на груди и плечах. Шумело вокруг все сильнее – ветер это ревел, нарастая, или пламя костра, Меркурин не понимал.
Язык пламени ворвался в узкое окно базилики и заметался под потолком, оставляя везде легкие черные мазки. А затем разом вспыхнули в базилике все лампы и лучины и стал виден низкий каменный крест и две птицы, изваянные наверху его перекладины. Меркурин хотел было молиться у этого креста, но его не пустило войти – толкнуло в грудь, бросило на землю; тогда он простерся у порога и стал молиться там.
Помоги мне, Господи, ибо я сирота.
В Великий четверг аланы нежданно-негадано были отозваны, оцепление снято, а торговцам к Пасхе сделан от правительства подарок – все выплаченные штрафы были возвращены назад.
По этому случаю Амвросий разразился огромным посланием, в котором расписывал свою победу всеми цветами радуги. Эпистола была адресована его старшей сестре Марцеллине, которая жила в Риме. Частный характер послания совершенно не препятствовал многочисленным копиям этого письма гулять по всему Медиолану.
Меркурин Авксентий, разумеется, эту эпистолу читал.
Сочинение амвросиево, то гневное, то забавное, то тяжелое от подробностей, не отпускало, заставляло дочитывать до конца. Будто историю сплел, вроде тех, какими готы друг друга за пивом развлекают. И о чем бы ни писал Амвросий, какой бы темы ни коснулся, – все к своей правоте вел.
Долго сидел задумавшись Меркурин Авксентий. Наконец резким движением к себе придвинул таблички. На воске еще остались не затертые строки – черновик последнего письма императрицы к Амвросию: «… Скажи прямо, епископ, чего ты добиваешься? Какова твоя цель? Не захватить ли власть в Медиолане, дабы править здесь единолично и тиранически?..» Амвросий даже не соизволил дать на это ответ.
Меркурин старательно затер императрицыно письмо. Начал:
«Давно просил ты меня, любезный Палладий, рассказать, каков был Ульфила, епископ готский, истинный отец для нашего народа, – ибо кем, как не отцом, считать того, кто составил азбуку для записи готской речи и переложил на наш языческий язык боговдохновенные письмена…»
Палладий был один из арианских епископов и служил некогда в Иллирике. Меркурин и сам не знал, почему обратил письмо именно к нему. Имя Палладия первым пришло на ум; на самом же деле – как и все, что он делал в эти дни, – эпистола адресовалась Амвросию.
Ульфила – вот самый сильный довод в споре с пастырем медиоланским.
«Я знал его с детства моего, – торопливо писал Меркурин, сажая одну грамматическую ошибку за другой. – Столько сделал он для меня, взяв от родителей моих и окружив заботой, точно собственного сына…»
(…бесконечные драки, краденые яблоки и тайком выпитое у соседей молоко, порванная одежда, ложь и лень, дерзости и препирательства…)
«…Не одним только словом учил он народ наш, но и всей жизнью своей, которая вся была подражанием жизни Господа нашего Иисуса Христа и святых Его. С детства просвещенный светом крещения, вышед из среды угнетенной, в одночасье возвысился до сана епископского, не по земному бытию своему, но по высотам духа. Ты спросишь, кем был он в дни молодости своей? Ничего труднее этого вопроса не придумаешь. Ни раб, ни свободный (ибо не было у него земли), сперва чтец, а после сразу епископ, рождением каппадокиец, но истинный вези и духом, и сердцем, и умом – таков был он, таким и вошел туда, где нет ни «еллина, ни иудея».
