Симон рассеянно передвигает на доске шахматные фигуры. Против него – меньшой сын, Гюи.
Немного внимания уделял прежде Симон этому своему сыну – скучноват казался, мал и неказист. В минувшем году сделал своим оруженосцем.
К удивлению отца, Гюи явно обыгрывает его. Впрочем, Симон подвыпил.
…И вот, разрушая очарование тихого предвесеннего вечера, в зал всовывается встревоженная сержантская морда: усы торчком, борода клочком.
– Мессир!
После такого «мессира» Симон обычно велит подать кольчугу и седлать коня. Граф отодвигает шахматы в сторону, недовольно глядит в туда, откуда вот-вот прольется дурная весть.
– Что еще?..
– Мессир, архиепископ Арнаут сбежал!
– Очень хорошо, что сбежал! – рявкает Симон. – Неплохо бы ему сбежать куда-нибудь подальше от Нарбонны!
– Арнаут укрылся в часовне, – сообщает сержант.
– Да и хрен с ним, – говорит Симон.
– Он отлучил вас от Церкви, – выпаливает сержант и выжидательно втыкается взором в грозного графа: как?.. Что теперь скажет Монфор?..
Опрокинув доску с шахматными фигурками, Симон разражается хохотом.
Он хохочет так, что слезы выступают у него на глазах. Скоро вслед за ним смеются все, даже неулыбчивый Гюи, младший сын.
– Ох, – выговаривает, наконец, Симон, отирая лицо широкой ладонью. – Ну, потешил. Не думал, что так насмешит. Отлучил?.. Что, правда – отлучил?
– Да, мессир. – Теперь сержант позволяет себе ухмыльнуться. – Произнес анафему. Запретил вам, мессир, входить в Божьи храмы, получать разрешение от грехов, естественно. Интердикт. – Последнее слово дается сержанту не без труда. – Запрещено также служить в ваших владениях торжественные мессы, звонить в колокола и…
– Иди-ка выпей, дружок, – перебивает его Симон. – А что – епископ, говоришь, в часовне засел? И хулу на нас изрыгает? И даже анафеме предал? Ну-ну… Иди к нам, выпей.
Сержант, от изумления выкатив глаза, пьет. Прямо из графских рук, не догадавшись забрать у него кувшин. Симон, забавляясь, довольно ловко – для пьяного – льет вино из кувшина в сержантскую глотку. В конце концов, оба остаются в красных пятнах от пролитого, но ни сержанта, ни графа это не тревожит.
Наутро Симон вызвал к себе нескольких священнослужителей и, не дав им даже рта раскрыть, приказал по всему городу в колокола звонить и торжественную мессу везде служить.
– Не всякий день Нарбонна получает нового суверена, – пояснял при том граф. Усмехался. Озорство затеял, не иначе.
Священнослужители ощутимо забеспокоились.
– А как же интердикт?.. А как же архиепископ Арнаут?..
– Он где? – спросил Симон. – Все еще в часовне?
– Да, мессир.
– Вот пусть в часовне и сидит, – распорядился Симон. – Принесите ему туда поесть, что ли…
К величайшему облегчению архиепископа, Монфор скоро отбыл обратно в Тулузу, сопроводив свой отъезд новым оглушительным звоном, громом копыт, грохотом, ревом труб, пением Veni Creator и большими толпами народа на улицах.
Нарбонна глазела, разинув рот: надо же, сколько шума исторгает этот большой, чужой, этот страшный человек!..
Только когда Симон удалился, выбрался Арнаут из часовни. Хмурый, сломленный. Плюнул себе под ноги и оставил Монфора пока в покое. Немало иных охотников сыщется – ломать зубы о толстую шкуру франка.
А Монфор ехал к Тулузе. К своей Тулузе.
Сидел в высоком седле, привычно развалясь, подставлял солнцу начавшее уже бронзоветь лицо. Улыбался.
Миновали Каркассон.
Спустя несколько дней прошли Кастельнодари.
В начале марта Монфор был в Тулузе.
Он был дома.
Тулуза молчала. Ей бы высыпать толпами на улицы, ей бы убраться цветами, встречая своего нового графа, – а она каменно молчала. Деревянно молчала. Глиняно.
Монфор сжал пальцы в кулак – понял все сразу, не дурак ведь был. Повернул коня. Неспешно проехал по полю, отделяющему город от Нарбоннского замка. Приблизился к заранее уже открывающимся воротам.
Тулуза безмолвно смотрела ему в спину.
