А ему нужно было, чтобы его выслушали, вот и ходил, как нищий за подаянием.
Тулуза Фалькона не любила, но – дивилась. Всегда найдет, чем занять эту капризную, совсем не благочестивую красавицу. А ведь с виду и не скажешь, чтобы изобретателен был и находчив: обличьем скучноват, хоть и хорош собой.
В молодые годы баловался Фалькон трубадурским искусством и даже преуспевал в сочинительстве, но после что-то такое случилось с ним, забросил лютню и веселое вежество и подался в монахи.
Сперва, как сделался епископом, Тулуза аж привзвизгнула: епископ-трубадур!..
А Фалькон тогда еле концы с концами сводил, церковь была разорена, католиков перечесть – хватало пальцев на руках у него да у дьякона; прочие же исповедовали катарскую веру, либо не исповедовали никакой.
Однако даме Тулузе, на насмешки скорой, не позволил Фалькон сделать из себя посмешища. Вместо того взялся за нелегкий труд в католичество эту даму обращать. Она вся извертелась, то одного острослова на Фалькона напустит, то другого. Тут и убедилась, что у епископа немало острых ножичков в рукавах прячется.
Попривыкла к нему. Полюбила даже. Но потом пришел в Тулузу граф Монфор, и Фалькон открыто принял сторону франков.
Монфора дама Тулуза своему епископу так и не простила.
А он продолжал ходить от двери к двери и стучать, прося милости.
За спиной у Фалькона собор Сен-Сернен, перед носом тяжелая дверь. Дом богатый, два окна на площадь. С двери на епископа поглядывает, ухмыляясь, медная шутовская морда с кольцом в зубах.
А за дверью, в господских покоях над лестницей сидят за кружечкой доброго вина два старых приятеля, два состоятельных торговца – Гуго Дежан, хозяин дома, и сосед его Белангье. Оба давние друзья и обожатели графа Раймона. Не раз сиживал веселый старый граф с ними за одним столом.
Разговаривают.
Уж конечно, епископа своего бранят на все корки.
– Нарочно все подстроил, дьявольское отродье.
– Разумеется, нарочно.
– Надо было догадаться! «Пусть, мол, самые знатные идут на поклон к Монфору»!..
– «Смягчить его сердце»! Вы можете себе представить, чтобы у Монфора вдруг смягчилось сердце?
– У Монфора вообще нет сердца.
– Слишком уж хитер Фалькон. Явился будто бы с миром, а сам с собою свиту протащил. Чтобы истреблять потом народ…
– Хорош пастырь: собрал овечек и погнал их в пасть волку…
Много нелестного о епископе высказали; после утомились.
– Я ведь его еще в Марсалье знал, – сказал Белангье задумчиво. – Я держал там лавку… Вел дела с его отцом, с мессеном Альфонсо.
– Почтеннейшая личность, – вставил Дежан. Он тоже знавал мессена Альфонсо.
– Слишком поглотили его торговые заботы. За сыном-то недоглядел.
– Да, – подхватил Дежан, – случается такое, чтобы у добрых родителей вырастали дурные дети.
Они пили вино и жевали хрустящие хлебцы. Они во всем были согласны друг с другом. И только на душе сладковато и тревожно ныло ожидание.
Белангье засмеялся.
– А знаете ли, друг мой, какую историю я слышал о ханжестве Фалькона?
О Фальконе рассказывали множество историй, одна другой забавнее.
– В прежние времена, – начал Белангье, – когда Фалькон еще не подался в монахи, сочинял он, как вам известно, песенки. Так, дрянь песенки. Но затем раскаялся и художество трубадурское из сердца изверг.
Дежан слушал, заранее улыбаясь.
– И стоит теперь кому-нибудь спеть прежнюю фальконову безделку, как он немедленно карает сам себя и в тот день не ест ничего, кроме хлеба, и пьет только воду.
Оба засмеялись. Потом Дежан сказал:
– Вот бы заставить его поголодать.
– Это легко устроить, – молвил Белангье. – Всегда сыщутся доброхоты сообщить стишки желающим.
– А мелодия?
Белангье засмеялся.
– Ничего, сосед, проорем без мелодии; от этого хуже не сделаются.
И достал клочок, где поверх плохо затертых цифр – локти ткани, помноженные на солиды, – были накарябаны стихи.
– Откуда у вас? – спросил Дежан.
