Франса, а также все то охотничье наследство, которое досталось ему от покойного Гастона Беарнского: и добрая свора, и псари, и загонщики.
Увлеченный охотой, Гюи совсем позабыл о Петронилле и не сразу узнал свою старую, постылую жену в белорукой всаднице с прыгающими на спине золотыми косами, с разгоряченным, смеющимся лицом. На скаку она взяла в седло собаку и промчалась мимо, крича что-то на диком горском наречии. Засмотревшись на женщину, Гюи едва не упал с коня, но вовремя спохватился.
Симон де Монфор, правая рука Господа Бога, меч Господень, новый Иуда Маккавей. Ибо разве не о Симоне сказано:
«И восстал вместо него (Маттафии) Иуда, называемый Маккавей, сын его. И помогали ему все братья его и все, которые были привержены отцу его, и вел войну Израиля с радостью. Он распространил славу народа своего; он облекался бронею, как исполин, опоясывался воинскими доспехами своими и вел войну, защищая ополчение мечом; он уподоблялся льву в делах своих и был как скимен, рыкающий на добычу; он преследовал беззаконных, отыскивая их, и возмущающих народ его сожигал.»
Привели Оливьера и сына его, Аньена, перед грозное лице Симона де Монфора, в графскую резиденцию в Тарбе. И встретились они в окружении сторожевых гор и облаков, рвущих свой мягкий живот о старые скалистые вершины и изливающих из разодранной утробы кровь дождя и плоть града и снега.
Гюи, граф Бигоррский, был в те часы на охоте, в долине, а Гийом де Жерон, богатый торговец овцами, обмываемый губкой, смоченной в воде и уксусе, глядел белыми глазами за грань земного бытия – упокоенный, молчащий.
Симон велит сержантам убрать руки с плеч Оливьера – пусть стоит свободно. Вот Оливьер и стоит свободно – стройный, старый, бестелесный почти – и бесстрашно глядит на Симона.
Симон говорит:
– Как завоевал я земли эти мечом и доблестью и получил их от Папы Римского и государя моего, короля Франции, в ленное держание, то и суд здесь вершу я.
– Суди же меня по своему закону, – отвечает Оливьер. – Я готов говорить с тобой.
Приор из Святого Стефана говорит:
– Этот человек поносит святую католическую Церковь и совращает в свою ересь других.
– Я не еретик, – возражает Оливьер. – Вера наша чиста, и в том, что мы исповедуем, нет поношения Господу. Отрезвитесь от опьянения тьмой и выслушайте.
Симон молчит.
Приор говорит:
– Пусть произнесет перед вами, мессен граф, исповедание свое, чтобы вы слышали и поняли.
– Хорошо, – говорит Симон.
– Мы верим в истинного Бога. В Сына Его Иисуса Христа. В сошествие Святого Духа на апостолов. В воскресение. В крещение. В спасение для человека, будь то мужчина или женщина – безразлично.
Воцаряется молчание. Симон глядит на Оливьера и безмолвствует. Глядит на одного только Оливьера, будто никого другого рядом и нет.
Оливьер поднимает руки, снимает с головы капюшон.
Приор с ненавистью произносит:
– Да, конечно. Они веруют в воскресение, но не тела. Они признают крещение, да только не водой. У них и Писание есть, но не такое, как наше, и книг Ветхого Завета они не принимают. Да, они говорят о спасении, но лишь для тех, кто перешел в их дьявольскую секту. Они лгут и уворачиваются, мессен граф, этому научил еретиков их отец – дьявол.
При этих словах приор яростно обмахивается крестом.
Симон спрашивает у Оливьера:
– Правда ли, что вы поклоняетесь дьяволу?
Оливьер отвечает:
– Мы верим в истинного Бога и к нему обращаем молитву и упование. Но признаем мы также и творца всего непотребного и злого.
– Что же есть зло?
– Все, что имеет плоть.
– И ты?
Оливьер не опускает глаз.
– И мое тело – тоже.
Симон хорошо знает Евангелие. Он превосходно понимает, какую роль сейчас навязывает ему этот еретик. Тихо скрипит зубами.
Синие глаза Оливьера улыбаются.
Симон спрашивает:
– Правду ли говорят о вас, что вы призываете дьявола, и он является вам как черный кот и что вы лобызаете его под хвостом?
– Я этого не делал, – говорит Оливьер.
– Правда ли, что вы совокупляетесь, подобно змеям, в клубке, что убиваете потом рожденных таким
