образом детей?
– Нет, это неправда, – отвечает Оливьер. – Многие из нас девственны.
– И ты?
– И я.
Симон – отец семерых детей, тяжеловесный, настоящее пиршество плоти. Он хмурится. Ему вдруг делается противно.
Приор говорит:
– Этот человек, Оливьер, – он смущает веру, совращает души, губит католиков. Разве всего этого не достаточно, чтобы осудить его смерти?
Оливьер, не глядя на приора, отзывается презрительно:
– Невежество – истинный враг души. Ваши прелаты, мессен граф, не прелаты, а Пилаты. Сами грешат, а осуждают смерти невинных. Не мы, а они губят людей, совращают их души.
От этого «Пилата», брошенного прямо в лицо, Симон окаменевает. Только широкие крылья носа подрагивают.
Наконец Симон спрашивает:
– Ты живешь здесь, в Тарбе? Где твой дом?
– Я пришел в Тарб только сегодня.
– Зачем?
– Вы хорошо знаете, мессен граф, зачем. Ведь это вы оторвали меня от смертного ложа, когда умирающий принимал утешение из моих рук.
– Ты знал, что я здесь?
– Да.
– Как же ты посмел явиться сюда?
Оливьер слегка подается вперед.
– По примеру апостолов, подхватив из их рук упадающий пастырский посох, ходим мы по дорогам, от селения к селению, от города к городу. Везде мы разносим слово истины. Мы как агнцы среди волков, среди гонений и притеснений. Мы живем под смертным страхом. Но нет ничего такого, что заставило бы нас оставить этот путь, ибо наше Царство – не от мира сего.
Симон спрашивает:
– Кто призвал тебя в Тарб?
– Господь.
– Я спрашиваю, кто тот посланный, который передал тебе просьбу явиться в Тарб?
– А я и отвечаю вам, мессен граф: Господь.
Симон впервые за все время обращает взгляд на Аньена. Кивает тому подбородком: говори. Тот с готовностью вступает в разговор:
– Мессен, мой отец говорит правду. Мы сидели за братской трапезой – это было за много верст отсюда, в одиноком месте. Мой отец творил молитву. И вдруг посреди молитвы он остановился и поднял голову, будто его внезапно окликнули. Но никто из нас не слышал никаких голосов. Тогда мой отец вдруг встал и сказал, что его позвали. Он взял книгу Писания, кусок хлеба, положил все это в сумку и велел мне сопровождать его.
– Где же это «одинокое место»?
– Я не могу сказать.
Оливьер перебивает:
– Напрасно вы стали бы искать там наших братьев. Они уже оставили это убежище.
– Их много, ваших братьев?
– Да.
Оливьер глядит на Симона чуть ли не сочувственно.
– Мессен, – обращается он к Монфору.
Прямо к Монфору, минуя приора из Святого Стефана, стражу, Аньена.
– Мессен, ведь вы убьете нас, не так ли?
– Не я, ваши грехи убивают вас, – медленно отвечает Симон. – Грех – жало смерти.
Очень тихо Оливьер говорит – жалея Симона:
– Сын мой, мы – не волки и не лицемеры. Мы – добрые христиане. А вот враги наши – злые наймиты. Послушай меня. – В голосе Оливьера еле заметно дрожит, вибрируя, тонкая струна восторга. – Послушай меня, сын мой, и признай мою правоту. Мы поклоняемся истинному Богу, но признаем также и бога Зла, которого католики называют «дьяволом». Ибо не может бесконечно благой Бог сотворить ничего злого и несовершенного. Иначе придется утверждать, что благой Бог сотворил и допустил, чтобы были смерть и боль, наводнения и пожары, гибель младенцев и жен, кормящих сосцами и носящих во чреве, насилие над девами, увечье мужей, рабство, моровое поветрие… Подумай! Разве мог неизъяснимо добрый Господь сотворить этот плотской мир, исполненный боли и тлена? Разве могла выйти из Его рук эта жалкая
