супружеской неверности. Однако вопила эта соседка больше от зависти к богатству греховодницы и ее миловидности, нежели из любви к Богу. Все это я отчетливо видел сквозь песьяки, густо покрывшие оба моих глаза.
Покраснев, пригожая дама торопливо удалилась, волоча на подоле юбки прицепившихся к ней бесенят, – те что есть силы упирались копытцами в мостовую, а один быстро-быстро карабкался по одежде к уху жертвы и кричал писклявым голосом: «Стой! Стой! Куда же ты?»
Юноша, сильно раздосадованный тем, что из-за моего вмешательства он лишился греховного наслаждения с той женщиной, выскочил из лавки, напал на меня и изрядно намял мне бока.
И вот тогда-то я и разглядел наконец еще одного беса – невыразимо гадкого, раскормленного, но вместе с тем исключительно проворного. Своим длинным тонким хвостом он крепко захлестнул мой язык и то и дело тянул за него, о чем я до поры и не подозревал.
Поняв, что обнаружен, враг лишь захохотал и сильнее потянул хвостом. И я, совершенно против воли, так сказал бьющему меня юноше: «Вычистись от бесов, сын мой, и особливое внимание при сем удели чреслам своим, ибо там гнездятся в великом множестве мелкие злокозненные бесенята, язвящие тебя сладостно-злобно».
От этих слов юноша пришел в неописуемую ярость, так что вскоре на мне и места живого не осталось.
Тогда-то я и надумал поведать обо всем одному премудрому дьякону (я жил тогда в Венеции), который знал об искушениях все, ибо и сам неоднократно подвергался всем видам искушений.
Выслушав меня внимательно, так определил обо мне премудрый дьякон: «Худо человеку видеть и знать излишнее». С этими словами он взял в горсть святой воды и с ужасным ругательством запустил мне в глаза. И взор мой мгновенно очистился…
Помолчав немного, Харитон вдруг скосил глаза к носу и плюнул Феодулу в лицо. Плевок угодил прямехонько на песьяк, и, пока Феодул подносил к лицу руку, чтобы утереться, успели исчезнуть и отек, и неприятный зуд, и даже покраснение кожи – все это бесследно пропало, подтверждая тем самым несомненную связь песьяков с бесами.
О завершении плавания
Вскоре после избавления от песьяка случилось Феодулу погрузиться в необыкновенно крепкий сон – настолько прочный и лишенный зыбкости, что впору принять его за действительность.
И увидел Феодул себя среди густого тумана, а в тумане горел далекий оранжевый огонь. На этот огонь и пошел Феодул, даже не помыслив о том, что не раскладывают костров на палубе корабля, ибо от такой небрежности корабль легко может воспламениться и оставить плывущих на нем без всякой надежды.
Однако вскоре Феодул понял, что находится не на корабле, а на пустынном морском берегу. Он различал теперь тускло блескучую воду, волнообразно намытую на берег зеленую морскую грязь, чей-то заплывший след на песке, одинокий белый камень впереди…
Огонек между тем сам собою приблизился, и как-то так вышло, что оказался Феодул стоящим возле костра, где уже сидели трое и смотрели, как над огоньком безнадежно коптится тощая рыбка, насаженная на прут ивы.
Скуластые, загорелые, одетые в выбеленную холстину, на вид казались они не слабого десятка, так что Феодул даже оробел.
– Мир вам, добрые люди, – молвил он учтиво и полусклонил голову в ожидании ответа.
Один из сидевших глянул искоса, мгновенно поразив Феодула ярким светом желтовато-зеленых глаз, но ничего не сказал; двое других и вовсе не шелохнулись.
Тогда Феодул, не зная, зачем, уселся рядом. Пальцем по песку чертил, а сам все разглядывал незнакомцев – исподтишка да украдкой. Сперва показались они ему похожими на Фому, Фоку и Феофилакта, но чем дольше оставался с ними Феодул, тем более разнились незнакомцы с константинопольскими нищими.
– А что, – проговорил вдруг желтоглазый, обращаясь к своим товарищам, – ведь это тот самый Феодул, который до сих пор бродит в потемках, не в силах уйти от тьмы и не умея прибиться к свету?
Тут Феодул поежился, всеми жилками ощутив приближение большой опасности. Что опасность надвигается серьезная – в этом он, поднаторевший различать ловушки судьбы, не сомневался; не ведал лишь, с какой стороны ждать подвоха.
Второй незнакомец снял с прутика закопченную рыбку и с сожалением поколупал ее пальцем.
– Ни холоден, ни горяч, – заметил он, и Феодул с ужасом осознал, что говорится это о нем, Феодуле.
– Однако вместе с тем и не вполне потерян, – добавил третий мягко, извиняющимся тоном.
– Глуп! – отрезал первый.
– Прост, – поправил второй, а третий возразил:
– Иной раз и прозорлив.
– Бывает добр.
– Но чаще – незлобив по одной лишь лености натуры.
– Ой, ой! – возопил Феодул, закрывая лицо руками.
А трое у костра продолжали, словно никакого Феодула рядом с ними и не сидело:
– Не тощ, не тучен.
– Хитростям обучен, а вот к труду не приучен.
– Не сыт, не голоден.
