действующее лицо. Героиня». «Чего?.. А вы где живете? В нашем доме?» «Нет, — сказал голос. — В другом». «Откуда вы меня знаете?»
Трубка молчала, и девочке показалось, что дыхание, которое неслось навстречу ее дыханию, прекратилось.
«Алло! — Она дунула в трубку. — Алло, алло!..»
В отчаянии она уставилась в круглое эбонитовое отверстие, вновь прижала раковину к уху. Телефон умер. С трубкой в руке, она мучительно старалась вспомнить номер. Но это был случайный набор цифр, нечаянная удача, которая не повторяется.
Она дергала за провод, била кулаком о коробку.
«Перестань, — сказал вдруг ночной голос. — Сломаешь аппарат».
О Господи.
«Я думала, нас разъединили». «Никто нас с тобой не разъединял». «Чего ж вы молчали?» «Я думал», — сказал он. «О чем же это вы думали?»
«О разных вещах. Я думал о том, что мне с тобой делать». «А это не твоя забота!» Едва выпалив эти слова, она испугалась: человек снова умолк.
«Слушайте, — сказала девочка с внезапным вдохновением. — А можно я к вам приду?»
«Превосходная мысль, но, видишь ли, это невозможно». «Почему?»
«Это было бы уже сверх всякой меры».
Чокнутый, мелькнуло у нее в голове. Чтобы что-нибудь сказать, она спросила:
«Как же вы сочиняете, если вы ничего не видите?» Человек на другом берегу не отвечал.
«Дяденька, — сказала Люба плаксиво, — я не знаю, что мне делать!»
«А ты подумай», — сказал голос. «Не хочу я думать. Я без него жить не могу. Я умру!» «Ну, этого я не допущу. — Помолчав, он добавил: — Ты должна принять решение».
63. Dieu dans son oeupre[18]
Кончилось тем, что голос умолк совсем, девочка бросила трубку и выбралась из телефонной будки. Но кто же все-таки был тот, кто разговаривал с ней, как мы все говорим друг с другом, и при этом уверял ее, что она создание его фантазии? Старые художники любили помещать на своих полотнах самих себя — где- нибудь в углу, в позе стороннего наблюдателя, но значит ли это, что мастер, сидящий перед мольбертом, и его двойник на картине — одно и то же лицо? Автор отдает себе отчет в том, что, упоминая о себе на этих страницах, он сам невольно становится персонажем, невольно переселяется из своего реального времени в литературное время своих героев.
Другими словами, он уже больше не автор — между тем как по ту сторону повествования вырисовывается другой, подлинный творец, тот, кто придумал и автора, и его сочинение. Кто продает вам, выражаясь фигурально, дом вместе с хозяином. Но и этот творец, стоит ему хотя бы мелькнуть на собственных страницах, станет в свою очередь персонажем, превратившись в «прием», как все, что попадает в зазер-кальный мир прозы. Вопрос теологический: может ли Бог, сошедший на землю, которую он сотворил, остаться Богом?
Ночной разговор, может быть, и не требует рационального объяснения, и то, что нам остается сказать, в свою очередь не более чем фантазия. Если, как выразился один француз, художник в своем творении подобен Богу в природе, если представить себе что-то вроде теологии литературного творчества, то почему бы не сказать наоборот: что Творец уподобляется сочинителю? Тогда, быть может, станет понятно, что вся наша жизнь предварена некой творческой мыслью и все мы — действующие лица одного нескончаемого романа. Над этим романом он неустанно трудится, вычеркивает абзацы и заменяет их новыми, перекраивает целые главы, устраняет несообразности, намечает новые сюжетные линии и меняет план. И должно быть, впадает в отчаяние, поддается малодушию, в сердцах называет себя бездарностью, и борется с искушением бросить перо, и говорит себе, что загубил великий замысел. В эти минуты ему кажется, что он утратил способность вдохнуть дыхание жизни в своих действующих лиц, что они вовсе не действуют, не живут, а только служат ему поводом для непродуктивных раздумий. И тогда он спохватывается, он как будто вспоминает о созданиях своей фантазии, брошенных на произвол судьбы. И, охваченный чувством жалости и еще чем-то, представляющим сложную смесь симпатии, и насмешки, и могущества, и азарта, и бессилия, и любви, склоняется над своим творением, над незадачливыми героями.
Итак… трубка качалась на проводе, голос умолк. Голос, отозвавшийся с дальнего берега ночи, не был ли он самим Богом?..
64. Черная царевна. Визит
«Туда не ходи. Она отдыхает». «Старая карга». «Полегче». «Старая карга!»
«Ты, — сурово сказал Бахтарев. — Как тебя… Знаешь что?»
Он сидел на продавленном диване, в пенсне, смурной и нахохленный, точно его подняли с постели, механически жуя погасшую папиросу, взирал на идиотического подростка и думал: какого хрена?..
«Пошла отсюда», — буркнул он.
Девочка повернула к нему серебряные незрячие глаза — актер, забывший свою роль. Память о происшествиях дня знает, чем кончился день, память о первом прикосновении помнит не только о нем, но и о том, что за ним последовало, память о жизни оглядывается на жизнь с порога смерти, и жизнь кажется прожитой под диктовку. Вспоминая этот визит, Бахтарев не мог отделаться от ощущения, что они разыгрывали пьесу, сочиненную кем-то для них. И в сущности, надо было благодарить гостью за то, что она изо всех сил старалась разрушить театральную логику — принудительность жестов, реплик, поступков.
Он заметил, что в ней появилось что-то новое; это был всего лишь гребень в волосах, дешевая безделушка с инкрустацией дурного вкуса, но каким-то образом он изменил весь ее облик, и даже ростом девочка стала выше, точно встала на цыпочки.
«Что будем делать?» — осведомился он.
Несколько времени ее носило из угла в угол. День угасал за окнами, в полутемной комнате глаза гостьи отсвечивали, как бы лишенные зрачков.
«Выкладывай, — сказал он хмуро. — Для чего пришла?» Девочка продемонстрировала акробатический номер. Сбросила пальто, примерилась и р-раз!.. — сделала колесо, каким-то чудом не задев поставец. Гребешок лежал на полу. Глаза ее блестели. Она поспешно подобрала гребень и всадила на место.
«Поступай в цирк, — пробормотал Бахтарев, щурясь на кончик папиросы. — Талант зря пропадает…»
В таком духе шла беседа.
Потом она попросила закурить, хозяин протянул с дивана зажженную спичку, и она склонилась к его руке, составив прямые ноги и почти касаясь коленками его колен. Выплюнула папиросу.
«Вот у деда был табак, это да».
Бахтарев потер подбородок.
«Он что, заболел?» — спросил он небрежно.
Кажется, на это не последовало никакого ответа. Немного погодя Бахтарев сказал:
«Запомни раз навсегда. Не было у тебя никакого деда. И чтоб я больше ни одного слова о нем не слышал».
Она молчала, и он переспросил:
«Ясно?»
Еле заметно она кивнула. Взгляд ее блуждал, как вдруг она очутилась на стуле рядом с часами, у стены, где на длинном ремешке висел предмет, заинтересовавший ее.
