– И не забудь Оскара Уайльда, – роняет Анна.
– Уайльд? Я думал, ему было сорок пять.
– Нет, сорок шесть, – поправляет она. – Я не знала, но только что посмотрела одну его пьесу в Лондоне. В программке была его биография. А как у тебя на работе?
Известие об Оскаре Уайльде выбивает меня из колеи, равно как и мысль о том, что Анна ездила в Англию без меня.
То есть с другим.
– Джек?
– В газете все отлично, – говорю я. – Готовлю крупную статью – кстати, потому и заехал к Карле. Она знает исполнителей главных ролей.
– Пусть только она не станет одним из них, – напутствует Анна. – Я рада, что у тебя все хорошо, Джек.
И тут я выпаливаю:
– У меня все стало бы еще лучше, если бы ты согласилась со мной пообедать завтра.
– Не могу, Джек. Боюсь, я занята. – После этого следует пауза, во время которой я, как дурак, убеждаю себя, что Анна раздумывает над моим предложением. Но она говорит: – Скажи Карле, я ей звякну утром.
– Скажу.
– Пока.
Я очень аккуратно кладу трубку на место – как будто она хрустальная.
– Хочешь выпить? – Красивые темные глаза смотрят на меня с покрытого грязью лица Карлы; они полны сочувствия. Хуже того, это глаза Анны. – У меня есть пиво, – произносит Карла сквозь стиснутые губы.
Я благодарю ее, но отказываюсь. Встаю и говорю:
– Что ж, кажется, у твоей матери все отлично.
– Прости, – бормочет Карла, чтобы не повредить застывшую маску. Стоит ей улыбнуться или нахмуриться и – прощай достигнутое. Она хватает с кухонного стола блокнот и царапает на листке: «По крайней мере, она знает о твоих чувствах».
– Это хорошо?
Карла ободряюще кивает. Эти глаза просто убивают меня. Я поспешно ее обнимаю и направляюсь к выходу.
Наутро мне звонит Эмма и требует появиться в редакции.
– Но я все еще болен! Мне плохо! Я неработоспособен!
– Неправда. Бакминстер сказал, что видел тебя на похоронах.
– Вот пиздобол, – не удерживаюсь я.
– Что, прости?
Я изображаю приступ кашля, достойный хора палаты больных плевритом, и вешаю трубку.
Через сорок минут слышу решительный стук в дверь – Эмма! Нигде от нее покоя нет! Я встречаю ее в засаленной футболке с «Джексонвилльскими ягуарами» и давно потерявших форму клетчатых семейных трусах – не буду же я ради нее переодеваться, в конце-то концов! Ее мой вид почему-то не шокирует. Жаль, жаль.
– Теперь ты следишь за прогульщиками?
– Хватит, Джек! – Эмма проходит мимо меня, выбирает из двух кресел менее замызганное и потертое и садится. На ней строгая блузка, черные брюки и туфли на практичных низких каблуках. Ногти на ногах скрыты от моего взгляда, но готов поспорить на свою бессмертную душу, что с понедельника она уже успела их перекрасить; в охру, наверное, – чтобы соответствовало настроению. Я еще никогда не видел ее такой взвинченной.
– Мистер Полк умирает. Врачи говорят, это может случиться в любой день, – с ходу начинает она. – То есть в любую минуту.
Я растягиваюсь на полу и закрываю один глаз.
– Эмма, я напал на возможное убийство знаменитости. Ко мне обратилась безутешная сестра, она подозревает, со смертью ее брата что-то нечисто. Говорит, только я могу ей помочь. И что мне прикажешь делать? Захлопнуть дверь перед ее носом? Сказать, что газете нет дела до ее брата, даже если его грохнули?
Несмотря на то что я так лихо приукрасил решимость Дженет Траш, Эмму моя речь нисколько не трогает:
– Я уже говорила, Джек. Это статья для Городских Новостей. Если они захотят, конечно. Ты сделал свое дело – написал некролог. Тебя это больше не касается. – Она свирепо уставилась на меня, сейчас дыру проделает.
– Чего ты так боишься? – Как будто я сам не знаю.
– Какой же ты говнюк, – говорит она.
Я вскакиваю, мои глаза распахнуты, я весь свечусь от радости и прыгаю с ноги на ногу, как полинезийские ходоки по углям. Вот это прорыв!
