Вытянув шею, Пухл обнаружил, что голова его крепится к голому, заляпанному песком телу, которое ну никак не может ему принадлежать. Член, например, сморщился до размера малины – определенно не миллионерский член.
Не иначе все это кошмар, глюки от корабельного клея. Наверно, потому ниггерша и выглядит точняк как та, которую они грабанули на севере, та, что искогтила их до полусмерти своими жуткими ногтями цвета электрик.
– Ты не врач, – объявил ей Пухл.
– Нет, но я работаю у врача. У врача для животных…
– Твою бога душу мать.
– …а ты – самая тупая и вонючая тварь из тех, что я видела, – сухо сообщила женщина.
Пухл был слишком слаб, чтобы ей врезать. Он даже не был на все сто уверен, что правильно ее понял. Бред затуманивал его чувства.
– И чё ж ты будешь делать со всем этим лотерейным баблом, ниггерша?
– Да вот подумываю купить себе кадиллак-другой, – отвечала Джолейн, – и цветной телевизор с огромным экраном.
– Не смей со мной так говорить!
– И может, небольшой арбузный участок!
– Убьешь меня, да, детка? – спросил Пухл.
– Знаешь, заманчивая перспектива.
– Ты чё, нормально не можешь ответить?
Из-за плеча женщины показалось лицо белого парня.
Он удивленно присвистнул:
– Слышь, дружище, а что с твоим глазом?
Пухл напрягся и выдавил презрительную усмешку:
– А ты тут типа негролюб такой, ага.
– Я только учусь, – уточнил белый.
Перед тем как отрубиться, Пухл успел расслышать рев Бодеана Геззера:
– Эй, я передумал! Дайте ему сдохнуть! Валяйте, пускай этот паршивец сдохнет!
Джолейн не могла этого сделать.
Не могла, несмотря на то, что, ощутив зловоние грабителя, все вспомнила – и желчь в глотке, и резь в глазах. Несмотря на все, что случилось той ночью в ее собственном доме – их ужасные слова, привычность, с которой ее били, следы на ее теле, там, куда приходились их руки.
Она до сих пор ощущала вкус ствола револьвера, маслянистый и холодный, на языке – и все равно не могла оставить этого человека умирать.
Хотя он это заслужил.
Джолейн заставила себя увидеть в Пухле животное – больное, сбитое с толку животное, мало чем отличавшееся от енота, которого она лечила ночью. Это был единственный способ подавить гнев и сосредоточиться на сочащемся кратере в плече этого человека – промыть рану, насколько возможно, выдавить туда целый тюбик антибиотика и перевязать все кусками плотной марли.
Ублюдок наконец отключился, что упростило дело. Не приходилось слушать, как он зовет ее ниггершей, – это явно к лучшему.
В какой-то момент, когда Джолейн пыталась наложить пластырь, голова Пухла оказалась у нее на коленях. Вместо отвращения ее охватило антропологическое любопытство. Изучая Пухлово изможденное бесчувственное лицо, она искала разгадку источника яда. Можно ли различить ненависть в его глубоко посаженных глазах? В суровых морщинах на обожженном солнцем лбу? В унылом несчастном положении его щетинистого подбородка? Если и была какая-то указующая отметина, особая врожденная черта, выдающая в человеке жестокого социопата, Джолейн Фортунс ее не находила. Его лицо было таким же, как у тысяч других белых парней, что ей доводилось видеть, кое-как проживающих свою нелегкую жизнь. И не все они при этом были ужасными расистами.
– Ты в порядке? – спросил Том Кроум, склоняясь над ней.
– Вполне. Напоминает о моих деньках в травматологии.
– Как наш Гомер?
– Кровотечение уже остановилось. Это все, что я могу сделать.
– Хочешь поговорить со вторым?
– Ну еще бы, – ответила Джолейн.
Приблизившись к обломанному платану, Кроум понял – что-то не так. Ему стоило бы сразу остановиться и понять, что же именно, но этого он не сделал. Напротив, он ускорил шаг, торопясь к Бодеану Геззеру.
Когда Кроум увидел обвисшую веревку и заметил, что пленник поджал ноги под ягодицы, упираясь каблуками сапог в ствол дерева, было уже слишком поздно. С воинственным криком приземистый ворюга подпрыгнул, ударив Кро-ума в грудь. Том опрокинулся навзничь, глотая воздух, но при этом продолжая обеими руками изо всех сил цепляться за дробовик. Приподняв голову с влажного песчаного ложа, он увидел, как Бодеан Геззер бежит прочь, в мангровые заросли.
