Он поднял руку, чтобы я замолчала.
– Не знаю. А теперь пойдем согреемся. Не следует долго стоять под снегом.
Я поднялась за ним по ступеням. В здании было тепло, и с нашей одежды на пол закапал подтаявший снег. Он закрыл дверь кабинета, поставил стаканы и захлопотал. Включил чайник, разлил по стаканам чай.
– Ваши глаза, – сказал он, когда я поставила сумку и села на пол, инстинктивно приняв позу
– Я… я жива. – Зубы у меня по-прежнему стучали. Я наклонила лицо над сладким паром. Запах попкорна у рисового чая. Запах Японии. Через несколько минут дрожь унялась, я посмотрела на Ши Чонгминга и сказала: – Я выяснила.
Ши Чонгминг помолчал, ложка застыла над чайником.
– Пожалуйста, повторите еще раз.
– Я выяснила. Знаю.
Он уронил ложку в чайник. Снял очки.
– Да, – сказал он устало. – Да. Я так и думал.
– Вы были правы. Все, что вы рассказывали, оказалось правдой. Вы, должно быть, всегда это знали, а я – нет. Я совсем не этого ожидала.
– Не этого?
– То, что было у Фуйюки, хранилось долгое время. Многие годы. – Мой голос становился все спокойнее. – Это ребенок. Мумифицированный ребенок.
Ши Чонгминг повернул голову, и губы его беззвучно задвигались, словно он произносил мантру. Наконец, он кашлянул, убрал очки в потрепанный голубой футляр.
– Да, – произнес он. – Знаю. Это моя дочь.
61
Невозможно сейчас думать об этом: о моменте полного покоя, чистой надежды. Как же было тихо, пока не раздался крик Шуджин.
Я оглянулся, словно кто-то меня окликнул. Нахмурился, будто не понял, что услышал. И тут она вскрикнула еще раз, коротко простонала, как собака, которую ударили.
– Шуджин?
Я повернулся, отвел ветви и, словно во сне, двинулся между деревьев. Возможно, роды начались раньше, чем я ожидал.
– Шуджин?
Ответа не последовало. Я поднялся по склону, прибавил скорость, побежал рысцой к месту, где сидел раньше.
– Шуджин? Молчание.
– Шуджин?!
Я уже кричал, меня охватила паника.
– Шуджин! Ответь мне!
Ответа не было, и я по-настоящему испугался. Помчался что было сил.
– Шуджин!
Ноги скользили, сосны сбрасывали на меня охапки снега.
– Шуджин!
Тележка у дерева перевернута, раскиданы одеяла и пожитки. Следы вели в лес. Я бросился в ту сторону, глаза слезились. Нырял под ветки, стегавшие по лицу, через несколько ярдов остановился. Сердце рвалось из груди. Следы стали шире. Я увидел участок потревоженного снега площадью в несколько футов. Похоже, она упала здесь, страдая от боли. А может, здесь шла борьба. Из-под снега возле моих ног что-то торчало. Я поднял предмет, повертел в руках. Это был кусок тонкой ленты, потрепанной и рваной. Мысли замедлились, в душу закрался страх. К ленте были привязаны отличительные знаки японской армии.
– Шуджин! – вскинулся я. – Шуджин! Подождал. Нет ответа. Тишина, лишь вырывалось хриплое дыхание да громко стучал пульс.
– Шуджин!
Лесное эхо подхватило крик и смолкло. Я развернулся в поисках следов. Они где-то здесь, японцы схватили Шуджин и сейчас прячутся где-то здесь, за деревьями, точат штыки, смотрят на меня налитыми кровью глазами…
Очень близко позади меня кто-то вздохнул.
Я круто обернулся, присел, выставив руки, готовясь прыгнуть. И ничего не увидел, только деревья, черные, поросшие мхом, роняющие с ветвей сосульки. Несколько раз вдохнул и выдохнул, прислушался. Здесь кто-то был. Очень близко. Я услышал шелест сухого листа, шорох примерно в десяти футах от себя, хруст ветви, неожиданный механический звук, и из-за дерева вышел японский солдат.
Он был одет не для боя – стальной шлем висел на ремне, вместе с патронной сумкой, и опознавательный знак на месте. В руке не винтовка, а кинокамера, объектив которой нацелен в мое лицо.
