Но, подняв голову, адвокат увидел мрачные лица своих спутников, и его улыбку как ветром сдуло.
— Я еще не завтракал, — сказал он официантке. — Я бы съел яичницу с мозгами и лепешки.
— Да, сэр.
— А мне жареных устриц, — сказала Дульси.
— Устриц сейчас нет, не сезон, — сказала официантка, бросив на Дульси слегка иронический взгляд.
— Тогда цыпленка с клецками. Но только ножки! — надменно сообщила Дульси.
— Да, мэм.
— А мне ветчины, — сказала Аламена.
— Да, мэм, — отозвалась официантка и, глядя на Джонни с телячьей преданностью, спросила: — А вам как обычно, мистер Джонни?
Он кивнул. Его завтрак неизменно состоял из большой тарелки риса и четырех кусков жареной свинины. Все это он обильно поливал сортовой черной патокой. Кроме того, ему всегда подавали тарелку с восемью домашними лепешками, каждая в полтора дюйма толщиной.
Он шумно и молча жевал. Дульси выпила три бренди с содовой и сказала, что есть не хочет.
Джонни перестал жевать, чтобы сказать:
— И все-таки ты поешь.
Она лениво клевала еду на своей тарелке, поглядывая на других обедающих, прислушиваясь к обрывкам их разговоров.
Из-за дальнего стола поднялись двое. Официантка стала убирать посуду. В зал вошел Чинк с Куколкой.
Она переоделась в розовое полотняное платье. На ней были большие черные очки в розовой оправе.
Дульси уставилась на нее, источая ненависть. Джонни выпил подряд два стакана лимонада.
В зале воцарилось молчание.
Внезапно Дульси встала.
— Ты куда? — спросил Джонни.
— Хочу поставить пластинку. Что, нельзя?
— Сядь, — ровным голосом приказал он. — И не валяй дурака.
Дульси села и снова стала грызть ноготь.
Аламена теребила высокий ворот платья и смотрела в тарелку.
— Скажи официантке, — посоветовала она Дульси. — Она поставит.
— Я думала поставить песенку Ролла Мортона «Я хочу, чтобы маленькая девочка меня полюбила».
Джонни поднял голову и посмотрел на нее. В его глазах бушевала ярость.
Дульси подняла свой стакан, чтобы спрятать за ним лицо, но рука ее дрожала, и она пролила бренди себе на платье.
С другого конца зала Куколка громко сказала:
— В конце концов, Вэл был мой жених.
Дульси напряглась.
— Ты лживая дрянь! — крикнула она в бешенстве.
Джонни грозно на нее посмотрел.
— На самом-то деле его и убили, чтобы он на мне не женился, — сказала Куколка.
— Его от тебя тошнило, — сказала Дульси.
Джонни ударил ее по лицу так, что она полетела со стула и осела на пол у стены.
Куколка пронзительно расхохоталась.
Джонни откинулся на стуле так, что тот закачался на задних ножках.
— Пусть эта стерва помолчит, — сказал он.
К столику подковылял Толстяк и положил свою пухлую руку Джонни на плечо.
Малыш вышел из-за стойки бара и застыл в проходе.
Дульси молча встала с пола и села обратно на стул.
— Пусть лучше твоя помолчит, — отозвался Чарли Чинк.
Джонни встал. Вокруг заскрипели стулья — все, кто сидел рядом со столиком Чарли, сочли за благо убраться подальше. Куколка вскочила и бросилась на кухню. Малыш подошел к Джонни.
— Тихо, Папаша, — сказал он.
Толстяк проковылял к столику Чинка и сказал:
— Бери ее, уходи и больше никогда сюда не показывайся. Ишь заявился на мою голову…
Чинк встал. Его желтое лицо потемнело и распухло. Куколка вышла из кухни и присоединилась к нему. Уходя, он обернулся и бросил через плечо Джонни:
— Мы еще поговорим, дружок.
— Давай поговорим сейчас, — ровным голосом отозвался Джонни, двинувшись в его сторону. Шрам на его лбу ожил, заиграл щупальцами. Малыш заслонил ему дорогу:
— Об этого ниггера не стоит и руки марать, Папаша!
Толстяк пихнул Чинка в спину.
— Тебе повезло, гаденыш, ох как повезло, — просипел он. — Сматывайся, пока везение не кончилось.
Джонни посмотрел на часы, потеряв интерес к Чинку.
— Пора, похороны уже начались, — возвестил он.
— Мы все придем, — сказал Толстяк, — но ты давай вперед, ведь ты там второй человек.
Глава 9
Черный, сияющий лаком катафалк испускал жар, как печка. Он стоял перед Первой церковью Святого Экстаза на углу 143-й и Восьмой авеню. Тощий черный мальчуган, сверкая белками глаз, дотронулся рукой до раскаленного крыла и тотчас же ее отдернул.
В закрашенных черной краской окнах церкви, ранее бывшей супермаркетом, отразились три черных «кадиллака»-лимузина и вереница роскошных машин, гуськом расположившихся за «кадиллаком», словно куры-несушки за петухом.
Люди всех цветов и оттенков кожи в пестрых одеждах запрудили улицу, чтобы поглазеть на сливки гарлемского преступного мира, почтившего своим присутствием похороны Большого Джо. Черные женщины защищались от палящего солнца яркими зонтиками и зелеными козырьками.
Эти люди угощались красными арбузами, выплевывали черные семечки и потели под вертикальными лучами июльского солнца. У многих в руках были большие винные и пивные бутылки и бутылки поменьше — с шипучкой или кока-колой, приобретенные в соседней засиженной мухами бакалее. Они лизали покрытые шоколадом брикеты мороженого, подававшиеся с тележки, уплетали сандвичи с жареной свининой и кидали обглоданные косточки на мостовую веселым кошкам и собакам, а крошки — нахальным гарлемским воробьям.
Ветер гонял мусор по грязной улице, пускал пыль в глаза, пачкал лица. Громкие голоса, раскаты смеха, колокольчики уличных торговцев сливались со звуками заупокойной службы из открытых дверей церкви и гулким летним грохотом автомашин на улице.
Получился отменный пикник.
Потные полицейские на лошадях, пешие полицейские с расстегнутыми воротниками форменных рубашек, а также патрульные машины с опущенными стеклами управляли толпой.
Когда Джонни поставил свой длинный «кадиллак» на отведенное место и вылез вслед за Дульси и Пламенной, по толпе прокатился легкий гул. То здесь, то там вслух называли его имя.
В церкви было жарко, как в духовке. Грубые деревянные скамейки были до отказа заполнены
