— Берите, не стесняйтесь.
— Хм… Нет, спасибо.
— Да берите — это вам не повредит.
Я покачал головой. Когда я работал, в пепельнице возле меня всегда дымилась сигарета. О продвижении в работе можно было судить по переполненной пепельнице и «ожогах» на кульмане в тех местах, где я тушил окурки. Сейчас от запаха дыма у меня закружилась голова, и я подумал: а вдруг я бросил курить, пока спал?
— Спасибо, доктор.
— О'кей. Мистер Дэвис, я работаю здесь шесть лет. Я специалист в области гипнологии, реаниматологии и родственных специальностей. Здесь — и в других местах — я участвовал в возвращении восьмисот семидесяти трех пациентов из гипотермии к нормальной жизни. Вы — номер восемьсот семьдесят четыре. Я наблюдал, как разбуженные вытворяют разного рода чудеса — чудеса для обывателя, не для меня. Некоторые из них опять хотят уснуть и орут на меня, когда я бужу их. Некоторые и правда засыпают вновь, и нам приходится переводить их в другого рода заведение. Некоторые начинают рыдать и рыдают без конца, когда до них доходит, что у них был билет в один конец и что нельзя вернуться домой, в тот год, из которого они стартовали. А некоторые, вроде вас, требуют одежду и рвутся на улицу.
— Ну, а почему бы, собственно, и нет? Я что, заключённый?
— Нет. Одежду вам принесут. Она немного вышла из моды, но это — ваша проблема. Я сейчас пошлю за ней, а пока её принесут, если позволите, я хотел бы услышать, что это у вас за такое страшно срочное дело, что вам необходимо заняться им сию минуту — это после того, как это дело ждало тридцать лет? А именно столько вы пролежали в анабиозе — тридцать лет. Это что, действительно настолько срочно? Или может подождать и до завтра? Или даже до послезавтра?..
Я уже чуть не выпалил, что это чертовски срочно, но остановился и по-овечьи беспомощно взглянул на него.
— Может, и впрямь не настолько…
— Тогда сделайте одолжение — ложитесь в кровать. Я должен вас осмотреть, накормить завтраком и, если позволите, побеседовать с вами перед тем, как вы кинетесь галопом во все стороны. Возможно, я даже сумею подсказать вам, в каком направлении лучше скакать.
— О'кей, доктор. Извините за эту суматоху.
Я влез в постель и понял, как это хорошо: я внезапно почувствовал слабость и усталость.
— Ничего. Видели бы вы, какие типы бывают среди наших клиентов… Некоторых приходится буквально стаскивать с потолка. — Он поправил у меня на плече одеяло, наклонился к встроенному в кровать боковому столику. — Доктор Альбрехт из семнадцатой палаты. Пришлите санитара с завтраком. Меню «четыре-плюс».
Он повернулся ко мне и сказал:
— Перевернитесь на живот и поднимите пижаму: мне надо добраться до ваших рёбер. А пока я вас осматриваю, можете задавать вопросы. Если хотите.
Пока он тыкал мне в рёбра, я задумался. Наверное, это был стетоскоп, хотя он и был похож на миниатюрный слуховой рожок. Но одно в нём явно не улучшилось: кружок, которым он дотрагивался до меня, был всё такой же холодный и жёсткий…
Ну что можно спросить, проспав тридцать лет… Достигли ли они звезд? Кто теперь ведет «Войну За Искоренение Войн»? Научились ли выращивать детей в колбе?
— Доктор, а в кинотеатрах, в фойе, по-прежнему стоят автоматы, делающие воздушную кукурузу?
— Когда я был там прошлый раз, стояли. У меня мало времени для такого рода времяпрепровождения. Кстати, кино теперь называется «завлекино».
— Да? Почему?
— Сходите — узнаете. Только не забудьте пристегнуть ремень в кресле: во время некоторых кадров включается антигравитация во всем зале. Видите ли, мистер Дэвис, мы настолько часто сталкиваемся с этой проблемой, что уже смотрим на нее как на нечто рутинное. У нас есть адаптационные словарики для каждого года Погружения в Сон, справочники-резюме по истории и культуре. Это — вещи необходимые, потому что, как бы мы ни старались уменьшить потрясение, синдром потери ориентации бывает очень тяжелым.
— Хм, наверное, так.
— Решительно так. Особенно при больших интервалах, как у вас. Тридцать лет как-никак.
— А что, тридцать лет — это максимум?
— И да и нет. Первый коммерческий клиент был помещён в анабиоз в декабре 1965 года, так что максимальный срок, с которым мы сталкивались, — тридцать пять лет. Но у меня вы — самый длительный случай. Однако у нас тут есть клиенты с контрактами длиной в сто пятьдесят лет. Вас вот принимать на такой долгий срок — тридцать лет — не следовало. Просто тогда ещё знали недостаточно. Вы крепко рисковали. Вам повезло.
— Серьёзно?
— Да. Можете повернуться на спину. — Он стал смотреть меня дальше, добавив: — Но с нашими нынешними познаниями я бы взялся подготовить человека и к тысячелетнему скачку, если бы это было ему по карману. С годик я бы подержал его при той температуре, при которой хранили вас, просто для проверки, а потом резко — в течение одной миллисекунды — заморозил бы его до минус двухсот. И он бы уцелел. Я думаю. Давайте проверим рефлексы.
Доктор Альбрехт продолжил:
— Сядьте и положите ногу на ногу. Со словарём у вас особых проблем не будет. Я, правда, старался говорить с вами на языке, близком к 1970-му, — это предмет моей гордости. Я могу с каждым из своих пациентов говорить, подбирая словарный запас в соответствии с годом его Погружения. Я прошёл гипнокурс по языку. Но вы прекрасно будете говорить на современном через неделю. Это лишь вопрос расширения вашего словаря.
Я хотел сказать ему, что минимум четырежды он употребил слова, которых в моё время не было, но решил, что это будет невежливо.
— Ну, вроде всё пока, — наконец сказал он. — Кстати, с вами хотела связаться миссис Шульц.
— Кто?
— Разве вы её не знаете? Она уверяла, что она — ваш старый друг.
— Шульц… — повторил я. — Мне кажется, в свое время я знал несколько миссис Шульц, но единственная, кого я помню, — моя классная руководительница, когда я учился в четвёртом классе. Но её, должно быть, нет в живых.
— Может, она тоже спала. Ну, если хотите, можете принять её послание. Я подпишу вам пропуск на выход. Но если вы достаточно умны, то задержитесь здесь на несколько дней для переориентации. Я ещё к вам загляну. Ну, с богом, как говаривали в ваши дни. А вот и санитар с завтраком.
Я решил, что доктор он явно лучший, чем лингвист. Но я и думать об этом забыл, когда увидел санитара. Он вкатился, аккуратно обогнув идущего к двери доктора Альбрехта, — тот не обратил на него никакого внимания и даже не подумал уступить дорогу.
Он подъехал к кровати, откинул и закрепил передо мною столик, расставил на нём мой завтрак и спросил:
— Налить вам кофе, сэр?
— Да, пожалуйста. — Мне это было совершенно не нужно — наоборот, я хотел, чтобы кофе остался горячим до конца завтрака. Но мне так захотелось посмотреть, как он это сделает… Потому что я был совершенно ошеломлён: это была наша «Салли»!
Не та, первая, кустарно сляпанная модель, которую украли у меня Белла с Майлсом, — конечно же, нет. Эта машина напоминала «Салли» не больше, чем гоночная машина с авиационным двигателем — первые «безлошадные повозки». Но человек может узнать свою работу. Я заложил основы, а это был продукт эволюции, внучка нашей «Салли» — улучшенная, усовершенствованная, отшлифованная, но — одной крови.
— Это всё, сэр?
