американцем, офицером.
В результате долгого торга и скрупулезного пересчета американских долларов в рейхсмарки сошлись на двенадцати тысячах долларов. Глаза американцев алчно блестели, и Павел мог поклясться, что понимает их мысли без всякого перевода.
«Война еще не кончилась – спишем на боевые потери. Придется подкинуть кое-кому кое-что, но ради такого куша можно пожертвовать несколькими сотнями. А в целом – нет проблем. Только надо слить горючее – оставить немного для товарного вида, и все. Горючее – оно ведь тоже стоит денег».
Поверив в серьезность намерений этих странных русских, которым зачем-то нужен американский танк, союзники все-таки решили проверить их кредитоспособность.
– Они интересуются, сколько вам платят, – сказал переводчик.
Офицеры переглянулись. Вопрос был скользким, но молодых парней уже взял азарт, и они решили довести дело до конца. Воины ответили, но, похоже, их ответ не удовлетворил торговцев.
– Аттестат, или оклад, – добросовестно перевел толмач, – это они понимают. А кроме того? У них, например, есть разные надбавки – за подбитые танки, за взятых пленных, и так далее. Я их не очень хорошо понимаю, – добавил он извиняющимся тоном, – я ведь все-таки на немецком специализируюсь. И еще они говорят, что война – это опасная работа и что им за эту работу хорошо платят. И что, – он запнулся, вслушиваясь в речь американцев, – им и в голову не придет воевать, если за это не будут платить.
«Ничего себе, – подумал Дементьев. – Платят, значит… Нам тоже платят, но хорош бы я был, если бы приказал своим батарейцам на Курской дуге: «Огонь по немецким танкам! Вам за это платят, сучьи дети!» Что же вы за люди такие, союзники?»
«
Голос ведуна смолк, и мысленным эхом ответил ему голос кареглазой ведуньи Анны:
А Павел вспомнил, сколько русских людей – из тех, которых он знал, от старшего лейтенанта Озерова до генерала Попеля, – уже стали рабами алчности, рабами Кощея. Майор Павел Дементьев, честный русский офицер, не знал, что будет с его страной через полвека, и как распорядятся судьбой России, спасенной рожденными в двадцатые, люди, рожденные в пятидесятые и шестидесятые, но сердце его вдруг сжалось от недоброго предчувствия…
Глава двадцать пятая
Тень меча
Сбивают из досок столы во дворе,
Пока не накрыли – стучат в домино.
Дни в мае длиннее ночей в декабре,
Но тянется время, и все решено.
Вот уже довоенные лампы горят вполнакала,
И из окон на пленных глазела Москва свысока…
А где-то солдат еще в сердце осколком, осколком толкало,
А где-то разведчикам надо добыть «языка».
Вот уже обновляют знамена, и строят в колонны,
И булыжник на площади чист, как паркет на полу.
А все же на Запад идут, и идут, и идут эшелоны,
И над похоронкой заходятся бабы в тылу.
Не выпито всласть родниковой воды,
Не куплено впрок обручальных колец —
Все смыло потоком великой беды,
Которой приходит конец наконец.
Вот со стекол содрали кресты из полосок бумаги,
Вот и шторы – долой! Затемненье уже ни к чему.
А где-нибудь спирт раздают перед боем из фляги,
Он все выгоняет – и холод, и страх, и чуму.
Вот от копоти свечек уже очищают иконы
И душа и уста – и молитву творят, и стихи.
Но с красным крестом все идут, и идут, и идут эшелоны,
Хотя вроде по сводкам потери не так велики.
Уже зацветают повсюду сады,
И землю прогрело, и воду во рвах,
И скоро награда за ратны труды —
Подушка из свежей травы в головах.
Уже не маячат над городом аэростаты,
Замолкли сирены, готовясь победу трубить…
Но ротные все еще выйти успеют, успеют в комбаты,
Которых пока еще запросто могут убить.
Вот уже зазвучали трофейные аккордеоны,
Вот и клятвы слышны жить в согласье, любви, без долгов.
А все же на Запад идут, и идут, и идут батальоны,
А нам показалось, почти не осталось врагов…
Берлинский гарнизон сложил оружие второго мая, и после взятия столицы Третьего Рейха многие уже расслабились, полагая, что война закончена. Но по лесам еще бродили крупные группы фашистов (до полка, иногда с танками и артиллерией). Некоторые из них не знали о приказе генерала Вейдлинга о сдаче в плен гарнизона Берлина, некоторые ему не подчинились, а некоторые не хотели сдаваться русским и стремились прорваться на запад. И продолжала литься кровь…
Вернувшись из поездки в Берлин, Дементьев заночевал в Науэне, в приглянувшемся ему доме: темнело, и ехать ночью в расположение своего дивизиона через лес, где все еще постреливали, он счел неразумным. Дом был пуст, однако Павел не пошел на второй этаж, в спальню, – обосновался в одной из комнат первого этажа, где стояла старинная мягкая тахта. Скоротав вечер с офицерами полка, ездившими вместе с ним на экскурсию в поверженную столицу Германии, он уже собирался мирно лечь спать, когда в дверь его комнаты негромко постучали.
– Да! – отозвался Павел, бросив взгляд на кобуру с пистолетом, лежавшую на кресле возле тахты, где он приготовил себе постель. Дверь тихонько приоткрылась.
На пороге стояла та самая немка, которую он застал вчера в этом доме.
– Guten Abend, Herr Major, – сказала она, вежливо наклоняя голову.
– Добрый вечер, то есть гутен абенд, фрау. Или вы фройляйн? – ответил Дементьев, рассматривая гостью. Молодая женщина принарядилась: на ней была длинная темная юбка и белая блузка с кружевными рукавами, волосы аккуратно уложены.
Познаний Павла в немецком было явно недостаточно для беседы с дамой в интимном полумраке – вряд ли сейчас были уместны хорошо известные Дементьеву выражения «Хенде хох!» и «Гитлер капут!», однако ситуация как-то не вызывала у него желания прибегнуть к услугам переводчика (да и где его искать на ночь глядя?). Он узнал, что немку зовут Эльза, понял, что она благодарит «господина майора» за доброе отношение, а потом разговор зашел в тупик – слов не хватало. Но Эльза вышла из затруднительного положения без слов: глядя на Павла круглыми синими глазами, опушенными длинными ресницами, и чуть покраснев, она медленно и аккуратно начала расстегивать свою нарядную белую блузку…
Ночь была жаркой. Эльза сладко стонала, закидывая за голову руки, шептала «майн либер Пауль» и вообще вела себя как истосковавшаяся жена, наконец-то дождавшаяся мужа. Ее ласки были искренними, но
