Переменная звезда

академического развлечения: вам потребуется практика работы в компании, в максимально возможном числе областей. Кроме того, вы получите обучение по специальным курсам вроде социальной и политической этики и тактики – как на правительственном, так и на корпоративном уровне…

– Простите, а вы не станете возражать, если я вместо португальского выберу суахили?

– Какой угодно язык, кроме французского.

Я сразу отказался от сарказма. Этот человек явно не знал, что это такое.

– Вы говорите о том, что меня будут готовить к тому, чтобы я занял какой-то высокий пост в империи Конрадов. Но почему вы решили…

Я осекся, потому что Конрад покачал головой.

– Не высокий пост, – уточнил он.

Я почувствовал, как кровь отхлынула от головы.

– Вы хотите сказать мне…

– Послушайте меня, Джоэль. – Он слегка наклонился вперед, и его кресло сразу приспособилось к перемене его положения. – Не исключено, что в один прекрасный день вы сможете сидеть в этом кресле и отдавать приказы. Это даже весьма вероятно, учитывая все, что можно экстраполировать, исходя из вашей родословной, нынешних способностей и успехов. Наверняка один или более ваших детей в один прекрасный день займут это кресло. Я самым тщательным образом изучил вас, иначе Джинни ни за что не получила бы позволения сделать вам предложение.

Я ощутил сразу два сильнейших и недопустимых порыва. К счастью, они были настолько противоречивы, что исключали друг друга: это было желание лишиться чувств и желание захихикать.

– О, я понимаю, – сказал Конрад. – Правда, понимаю, сынок. Твой интерес к музыке в твоем возрасте понятен. Это признак математического склада ума, и Джинни уверяет меня, что твои работы неплохи, что они совсем не похожи на все эти… Но наверняка ты понимаешь, что время для всяких ребяческих штучек теперь для тебя осталось позади. Теперь перед тобой открыт реальный мир: тебе дана возможность стать одним из тех людей, о которых сочиняют музыку.

Конрад говорил еще несколько минут и при этом буквально сверлил меня глазами, но боюсь, с этого момента у меня в одно в ухо влетало, а из другого вылетало. Смутно помнится, что он разъяснял мне мою судьбу. Говорил о сложностях, с которыми мне предстоит столкнуться, о вещах, которые мне необходимо будет знать, чтобы побороть эти сложности, о грядущих кризисах и о том, как их разрешать, о потенциальных достижениях и о том, как их наилучшим образом реализовывать. Несколько раз он произнес слово 'дефицит'. Думаю, он пытался преподать мне краткий курс управления коммерческой империей на ближайшие лет сто. Он говорил и говорил о невероятной важности уверенного утверждения человечества за пределами Солнечной системы. Что-то сказал насчет того, что и Солнечная система, и любая другая – слишком хрупкие корзинки для того, чтобы человечество могло сохранить в ней все яйца. Даже для Конрада такие мысли мне показались весьма параноидальными.

Не сомневаюсь, на тот момент нашлись бы тысячи людей в Солнечной системе, которые были бы готовы отдать руку или ногу (не исключено, что свои собственные), чтобы услышать такую лекцию из уст этого человека. Просто стыд мне и позор за то, что она практически пролетела мимо моих ушей. Но мой разум работал на таких бешеных оборотах, пытаясь справиться с шестью взаимопротиворечащими мыслями одновременно, что у него просто не хватало оперативной памяти для того, чтобы обрабатывать новую слуховую и зрительную информацию. Конрад мог бы запросто назвать мне точный день, час и причину моей смерти, а я бы продолжал смотреть ему в глаза и глубокомысленно кивать. Думаю, мистер Альберт заметил, что я не улавливаю сути, но он хранил молчание.

Рано или поздно Конрад должен был сделать паузу, и я надеялся вставить словечко. Я уже успел заготовить несколько гладких, дипломатичных фраз, предназначенных для того, чтобы хотя бы начать объяснять ему, как много ошибочных предположений он выстроил, как широка пропасть между созданной им картиной моего будущего и той, какую для себя рисую я. Беда была в том, что я никак не мог придумать, каким образом дипломатично произнести фразу типа: 'Я совсем не уверен в том, что мне хоть капельку нужны вы, ваше семейство и ваша империя, и я начинаю всерьез сомневаться насчет вашей внучки'. Я не мог придумать, как вежливо спросить: 'Простите, а мое мнение, мои собственные желания, планы, мысли вас совсем не интересуют?' Не приходила на ум и учтивая формулировка для вопроса вроде: 'Да кем вы себя, черт бы вас побрал, считаете?'

Кроме того, я отлично знал, кем он себя, черт бы его побрал, считал – и он был прав. Он ожидал от меня согласия не потому, что видел во мне какого-нибудь там труса или слабака, а только потому, что никто, ни слабак, ни сильный мира сего, никогда не говорили ему 'нет'. Он полагал, что я хочу в один прекрасный день стать им, поскольку этого хотели все, кого он знал, поскольку кто бы этого не захотел? Джинни ни за что не связалась бы со мной, если бы я не был здравомыслящим человеком.

Как-то раз я слышал историю об авторе песен из времен до Кризиса по фамилии Расселл, который сочинил песню под названием 'Я заблудился в лесах'. Поскольку мелодия этой песни по стилю напоминала африканскую, он решил, что нужно, чтобы хор бэк-вокалистов пропел название этой песни на языке зулусов. Но все переводчики, которых он находил, в один голос заявляли ему, что по-зулусски никоим образом нельзя сказать: 'Я заблудился в лесу'. Не было у зулусов такого понятия. Зулусы просто не могли заблудиться в лесу. Пришлось Расселлу удовольствоваться тем, что хор спел по-зулусски: 'Я в лесу, и я сошел с ума'.

Не было никакого смысла даже пытаться сказать этому человеку: 'Я не хочу становиться бесконечно богатым и бесконечно могущественным' – он воспринял бы эти слова, как шум ветра. Когда наконец в потоке его фраз возникнет пауза, что бы я ни сказал, он бы услышал это, как 'я сошел с ума'…

Что ж, если то, что он от меня услышит, не имело никакого значения, по идее, я мог сказать что угодно. Единственный вопрос заключался в том, что же я хочу сказать. В идеале это должно было быть что-то такое, что не заставило бы меня потом корчиться в муках до скончания моих дней всякий раз, когда я это вспомню. Что-нибудь такое, что не заставило бы меня лгать, когда меня спросят, что же я сказал этому старикану. Что-нибудь учтивое, но наполненное чувством собственного достоинства, вежливое, но решительное.

Размышляя об этом, я вдруг понял, что совершенно отвлекся. Прокрутив беседу назад секунд на пятнадцать-двадцать, я обнаружил закономерное объяснение: за несколько предложений до этого Конрад обронил тонкий намек, суть которого (опуская подробности) заключалась в следующем: он, дескать, уверен в том, что я на самом деле давным-давно распознал, кто такая Джинни на самом деле… и что он рукоплещет моему здравому смыслу и хорошему вкусу в том плане, что все это время я делал вид, будто ничегошеньки не знаю, дабы не поранить ее чувства. Жутко трудно было понять, кого из нас он оскорбил больше, и это отвлекло меня от того, от чего я отвлекся.

Но нет, это вовсе не было отвлечением. Я вдруг осознал, что же не давало мне покоя и на что в действительности мне надо было постараться обратить внимание посередине этой пространной головоломки. Эта проблема была поважнее, чем оскорбление, нанесенное мне или моей возлюбленной.

Я встал. Направился к двери.

Вернее, меня повел к двери мистер Альберт. Его рука едва касалась моего плеча, так что нельзя было сказать, что он меня подталкивает. И все же за счет этого касания легче было идти вперед, нежели остановиться или обернуться.

Разговор был уже окончен. Оскорбление, с которым я столкнулся, стало всего лишь частью целого массива незамеченных мною фраз. Пауза, которой я ждал, чтобы вставить слово, так и не наступила. Либо продлилась одно мгновение, когда я думал о чем-то другом. А теперь было слишком поздно. Оставалось либо продолжать идти к выходу, либо закатить скандал. Альберт сопровождал меня с ловкостью ведущего церемонию вручения наград, скоренько уводящего со сцены потерявшего ориентацию лауреата, дабы появилась возможность перейти к вручению следующей, более важной премии.

Я злился на себя за то, что меня так легко обвели вокруг пальца, за то, что я позволил кому-то прогулять меня по кругу, как пса на собачьей выставке, употребив всего-навсего комбинацию многозначительных жестов, легких, как перышко, касаний и непоколебимой уверенности.

Но еще я был втайне благодарен. На самом деле я вовсе не мечтал об этой паузе. Теперь я мог сколь угодно долго сочинять, оттачивать и полировать свой манифест, а когда он будет готов, я смогу отправить его электронной почтой, а не сталкиваться лицом к лицу с самым могущественным человеком на свете.