Целендорфе. Петер получил заказ от «Штаттауто», для одной фирмы делаем визитки и почтовую бумагу.
— Так ты не бросишь работу, когда выйдешь замуж?
Об этом она и собиралась сказать Алексе, если бы они оказались за столиком в «Цагато» и в сотый раз прочитали надпись: «Не ставьте ноги на батареи отопления», оказались в таком же историческом для них месте, как Бергманштрассе, где им и меню не нужно, «спагетти арабиата» и «спагетти парадизо», отец с сыном за стойкой, на стене фотографии велосипедных и автомобильных гонок. Изабель собиралась сообщить Алексе новость, хотя для нее самой вовсе и не новость, а один из тех фактов, что годами ждут возможности свершиться, а потом кажутся естественными, как воздух. Так однажды Изабель поняла, что вся ее учеба — комедия и что родителей она будет навещать только на Рождество. Так однажды она увидела, что ее родительский дом — картонка из-под обуви, серая и допотопная картонка, до смешного не подходящая в качестве сцены для драмы и несчастья, и когда она представляла, как мать ежедневно сидит у рояля и часами играет гаммы, то мечта матери стать пианисткой казалась ей с самого начала обреченной на провал, как и материнская болезнь, — будто бы опухоль, а на деле жалкое малое пятнышко внутри унылой коробки, зато гордость родителей. «Мне нравится лицо Якоба», — собиралась сказать Изабель, и что она вообще его любит, но Алекса явно была озабочена саксофонистом и Кларой, поэтому сначала Изабель выпалила новость про свадьбу, однако Алекса этим не сильно заинтересовалась.
— Ну, о чем задумалась? — Алекса мягко подтолкнула Изабель. — Пойдем в «Цагато»?
Остановилась, приобняла Изабель и легко поцеловала ее в губы, а та улыбнулась. Она ведь любит Якоба и будет с ним счастлива, и Алекса тоже считает его славным.
— Где же твои новые туфли? — хмыкнула Алекса, указывая на старые кроссовки.
— Я все еще кашляю, — огорченно сообщил Якоб неделю спустя, ты не заснешь.
— Ничего, — ответила Изабель, — я посплю днем, я могу днем зайти домой и часок поспать.
— Вот переедем, и надо будет купить мебель, — сказал он.
— В худшем случае поедем в магазин «Икея» и через час либо вообще откажемся от мебели, либо за пять минут все подберем.
— Кое-что досталось мне от дедушки с бабушкой, если тебя не смущает жизнь среди старой мебели.
— Хочу, чтобы у меня был большой чертежный стол. Светлая комната и большой чертежный стол, остальное не важно, — ответила Изабель.
— Мы можем переехать в квартиру на Вартбургштрассе, четырехкомнатную, на пятом этаже, с балконом.
Они сидели на кухне у Изабель, и Якоб рассматривал выкрашенный светлой краской коридор, ведущий в гостиную, ковер цвета беж на полу в коридоре, белый маленький диванчик, стол, три стула. Про Вартбургштрассе ему говорил Шрайбер. Про квартиру, которую Роберт почти купил, и договор у нотариуса, друга Шрайбера, и цена хорошая, — а потом добавил с коварной усмешкой: «Вы же видели родителей, квартира в Берлине им не нужна».
— Я оформил бы ее на тебя, если не возражаешь, — продолжил Якоб, — тогда у тебя и тут будет свой уголок, если в будущем году мы поедем вместе в Лондон. Мне бы очень хотелось, чтобы ты поехала.
— А зачем покупать для меня квартиру? — Квартиру для нас, — уточнил Якоб. — Я имею в виду, если мы поженимся, то для нас, да? А если нет, мне квартиры не надо. Будешь там работать, там есть комната с эркером, на южную сторону. Не хватает только чертежного стола.
И подумал: «А потом мы переедем в Лондон».
Изабель встала и пошла в ванную.
Синий лекарь, — объявила она, вернувшись на кухню и держа в руке банку синего цвета с зеленой крышечкой.
— А это зачем?
— Затем, чтобы натереть грудь и во сне вдыхать пары.
— Ты тоже никогда не помнишь, что видел во сне? — спросила она наутро.
Якоб кивнул. И взял Изабель за руку, протянутую со всей готовностью.
Вставая, он отметил, что Изабель выпустила его руку легко, без сожаления. Они ведь снова могли лечь в постель, снова быть вместе, пока не разомкнутся их разгоряченные, их удовлетворенные тела. «Она теперь всегда в пределах досягаемости», — подумалось Якобу.
— Может, и нет никаких снов, — ответил он. — Может, это лишь смутные образы, вроде воспоминаний о том, чего не помнишь?
Выражение ее лица было каким-то взволнованным, испытующим, ему не знакомым.
10
Трое мужчин стояли все на том же углу, где начинался переулок с пестрыми домиками, двое в куртках, третий в жилете поверх водолазки, и держались так, будто они в стороне, будто никому не мешают, вежливо, чертовски сдержанно, и Джим всякий раз злился. Сунет руки в карманы, осмотрится, что-то промычит и идет дальше. Нет повода злиться. Те трое заняты беседой, головы не поднимут и тихо, вежливо переговариваются на одном из этих проклятых языков, будто имеют право говорить непонятно посреди улицы, не у себя дома.
«Пис кебз» — так называется служба такси в соседнем доме, может, они оттуда. На вид пивная, пивнушка только для них, для черных, размалеванная красным, с огромной стойкой, несколько стульев и телевизор внутри. «Соки, воды, а еще, ясное дело, чай», — подумал Джим. Тут запросто может быть и вонючий религиозный клуб типа «Братство Иисуса» или «Пис кебз», а скорее «Мохаммед, общество черных мусульман», но они же никому не мешают, они же такие мирные, они такие вежливо-любезные, ничего общего с гнилой публикой, с наркотой, те ведь в основном белые, нет? Или с мелкими ворюгами вроде него самого. А сами чистые, в жилете, в наглаженных штанах.
Джим шел медленно, чтобы наблюдать за помещением рядом, с его плохо освещенными клетушками, фанерой, что-то от чего-то отделявшей, неясно что, с единственным стулом, на котором сейчас сидел ребенок. Он остановился, вытащил пачку сигарет из кармана джинсов и закурил, все равно ничего не происходит, совершенно ничего, мирная сцена, волк и ягненок, точнее, агнцы. Вот появилась и женщина, сунула голову в дверь, им не замеченную, громко рассмеялась, сверкая белыми зубами, и ребенок бросился к ней, в ее объятия.
Джим закашлялся, кашель-то не прошел, вот идиотизм — в одной майке бегать по улице, но ему так хотелось навстречу ветру, холодному и влажному ветру, что он расправлял плечи, крепкие и сильные после зарядки, гантелей, отжиманий — того, чем он целыми днями занимался в квартире, лучшей из всех предыдущих. Вот повезло, что он встретил Дэмиана, который выглядел каким-то чокнутым, странно восторженным, точно крыша поехала, это Джим еще тогда подумал, но не понял, в чем дело. Казалось, Дэмиан его немного побаивается, хотя он Джиму ничего не был должен, разве что за несколько граммов кокаина не расплатился, но, может, именно поэтому сунул ему без всяких ключ от квартиры. Психанутый на вид, будто у него невесть какие грандиозные планы, будто он такое знает, чего другие и не слыхивали. В первую минуту Джим его не узнал, раньше-то Дэмиан выглядел покруче, в шикарной кожаной куртке и с машиной, купленной родителями, как и квартира, которую он предложил, почти навязал Джиму, мол, она ему в ближайшее время не нужна, месяц-другой — точно, а то и дольше, и квартирную плату снимают со счета родителей, а те живут на континенте, им и дела нет.
Похоже, все заверения Дэмиана были правдой, ведь к Джиму никто не лез, все эти месяцы, что он прожил на улице Леди Маргарет, день за днем, никто не лез, он ведь редко выходил на улицу, только при крайней необходимости или когда начинал беспокоиться. Да, повезло, причем в нужный момент, когда Мэй пропала, а Элберт и Бен надоели до чертиков. Может, что-то не в порядке с этой квартирой, с болтовней Дэмиана про абсолютную ясность сознания, совершенно очевидную, такую сильную, что наркотики ему больше не нужны, теперь ему нужны только мужество и решительность, если ты, Джим, понимаешь, про что речь, — а Джим не понимал ни слова. Только слушал, про ясность сознания ему было интересно, про
