подушечку большого пальца, поглаживающую его ногти, и шепот, которого он не разобрал. Их разделял крошечный отрезок времени, готовый удлиняться и удлиняться, и вдруг наручные часы, которые он высвободил из-под края рукава, представились ему циферблатом, где по кругу движутся крошечные фигурки, Мириам и он, Якоб, Изабель и Бентхэм, а в самом центре — смерть с косой. «Нет, мы не увидимся больше, — сказала на прощание Мириам, — если только Иона не велит». И помахала рукой ему вслед, радостно, даже ласково, будто зная его будущее наперед и пытаясь подбодрить.
«Владение, — говорил Бентхэм, — есть оборотная сторона потери, и мы лишь делаем вид, что оно обеспечивает стабильность на долгий срок. На деле же это зеркало бренности, куда мы смотримся столь же пристально, сколь и в зеркало нашей ванной. В конечном счете там и тут мы видим, как сами стареем и приближаемся к смерти, хотя бывают, конечно, минуты восхищения красотой, не так ли?» Якоб погладил пальцем свои часы, показывавшие половину одиннадцатого, погладил стекло, под которым стрелки двигались каждая в своем ритме, заметно или незаметно, и прислушался к шуму и голосам из открытых окон дома. Ему вспомнились картины Ватто, увиденные вместе с Изабель. Картины, где смерть не изображена, но незримо присутствует — в грациозных движениях, сжавших время до неизмеримого мига, хранящего в себе бренность и потерю.
И вот она, улица Леди Маргарет. Белая лиса нырнула под припаркованную машину, вспрыгнула на ограду, балансируя, пробежала поверху и исчезла в каком-то саду. За окном на первом этаже стояла Изабель — силуэт, недвижный контур. Может быть, ждала его. Может быть, наблюдала за лисой. Якоб помахал ей, совершенно счастливый. Но она повернулась и ушла в глубь комнаты, не заметив его. Против света ее фигурка казалась напряженной и совсем тоненькой.
28
Дэйв говорил, будто другие люди живут не в городе, а в деревне, где у каждого огромный сад с яблоневыми деревьями, а еще животные, и не только кошки, как Полли, но еще и собаки, овцы, бывает — даже пони, и на них можно ездить верхом или запрягать их в маленькую карету и кататься по округе, по полям и вдоль речек, пока не захочется есть и не пора будет домой. А дома все садятся за длинный стол и едят, едят, пока не надоест. По утрам дети вместе уходят в школу, бегут по саду к воротам и ждут остальных, Сару они бы тоже подождали, а потом все вместе отправились бы в школу со своими ранцами и бутербродами и еще с питьем, потому что на большой перемене все едят вместе, там дают суп и пудинг, а потом можно играть, пока не зазвонит звонок. Со скоростью света учат там чтению и письму — так сказал Дэйв и тут же принес ей тетрадку и синий карандаш, выпавший из отцовского кармана, нарисовал буквы. «С» — как «Сара», как «синий», и карандаш был синий, и пятна на руках синие, а она их прятала — руки в карманы, карандаш под матрац, а отец искал его, искал.
Потом Дэйв исчез, много дней прошло, но никто не говорил ни слова, будто его и не было, мать не плакала, отец лежал на диване, спал на диване по полдня и всю ночь, мать на кухне ее кормила хлебом с сыром, который Дэйв не любил. Он не возвращался.
Пальцем рисовала она «С» на столешнице, на оконном стекле, когда родители уходили, они же работают, нашли работу в супермаркете, так мама сказала. Сара дышала на стекло, рисовала «С», и буква постепенно таяла, а на улице было тепло, и деревья росли, Выпускали зеленые листочки и тонкие веточки прямо в воздух, прямо в небо, а небо теперь подолгу бывало светлым, все светлее и светлее, так что другие дети приходили в сад, карабкались на ограду, но в дверь не стучали и не кидались мячиками, потому что искали кого-то, или прятались, или сразу лезли в другой, в соседний сад. Дэйв не возвращался.
Как-то утром мать ее разбудила и послала в магазин на Фолкленд-стрит, направо за угол и еще несколько шагов, туда, где в ящиках лежат овощи и никто их не охраняет, и в темноте лавки стоял продавец, посмотрел на нее со вздохом и сказал, что денег у нее мало на все продукты по списку. На обратной стороне записки она нарисовала «С», потому что продавец спросил, как ее зовут и ходит ли она в школу. Не надо было про это рассказывать, Дэйв же ей объяснял, но Дэйва рядом не было, зато пришел отец и схватил ее за руку, вытащил на улицу, а она спряталась за помойкой, потому что отец обещал ее запереть. Через окно она видела внутри дома Полли, как та прыгала с одного подоконника на другой, потом улеглась на спинку дивана и заснула.
Из соседнего дома сначала вышел мужчина, потом женщина, мужчина ее не заметил, а женщина ей улыбнулась, но когда пришла обратно — и не одна, а с другим — и когда прощалась с ним у дома, то сделала вид, что Сары тут нет. Вечером у дома остановилась машина, отец вылез, взял ее за руку и отвел в дом, мать накрыла на стол для них и еще для двоих гостей, те погладили ее по голове, а потом пора было спать, но никто не спросил, хочет ли Сара есть. Она улеглась к Дэйву в постель и, хотя Дэйв не вернулся, рассказала ему, что есть уже не хочется, а хочется туда, где в огромных садах растут яблоневые деревья. Дэйв внимательно слушал, и подушка пахла Дэйвом, но наутро оказалась мокрой, и Саре было стыдно, страшно, что она наделала в постель.
Она стояла у двери, ведущей в сад, и прислушивалась, нет ли кого, но только Полли, замяукав, потерлась об ее ноги и прыгнула к двери, потому что хотела на улицу. Другие дети стали бы кидаться камнями и смеяться над Сарой, ведь одежда на ней всегда слишком длинная или слишком короткая, всё старые вещи Дэйва, ведь она еще не ходит в школу и отец сам стрижет ей волосы, так как у них нету денег на парикмахерскую, для ребенка — нету. Она и Дэйву никогда не говорила, что боится навсегда остаться такой, навсегда остаться ребенком, раз она не растет и делает в штанишки или в кровать. Она отсталая, так говорил отец, и, хотя Сара точно не знала, что это означает, она точно знала, что этого не исправить. Это не болезнь, которая пройдет, если будешь лежать в постели и слушаться маму. Но и мама ей не говорила, что делать. Есть неизлечимые болезни, такие страшные, что о них не говорят. А может, это и не болезнь, а ее слова или мысли, и дети о них знают, вот и смеются, кидаются камушками в окно и показывают на нее пальцем, ведь она и не учится, и не растет.
Сара прижала палец к стеклу. Полли мяукала. Вот если бы ей, Саре, хватило смелости открыть дверь и выйти, то она стала бы как те люди, что живут не в городе, а в деревне, где у них есть овцы, и собака, и даже пони. Но зато у нее есть Полли, и она может по траве добежать до дерева возле кирпичной ограды и вообразить, будто это яблоня ломится от яблок, и вот-вот за ней явится Дэйв, возьмет за руку, и они вместе побегут к лесу, к пруду, где лодка с веслами, и Дэйв отвезет ее на другой берег. Он обещал взять ее в парк, но вот уже много дней не приходит домой. Сара потрогала ключ, торчавший в замке. Затем схватилась за него рукой и сделала вид, будто поворачивает. Но ключ не поддавался. Тогда она вцепилась в него обеими руками и со всей силой, пальцы покраснели, заболели, соскальзывали, но жгучим было ее желание повернуть ключ, распахнуть дверь и выбежать в сад с террасы, где свалено всякое старье, и по траве — к кирпичной ограде, где сквозь ветки дерева пробивается солнце.
Как вдруг ключ разом повернулся, и воздух ворвался в комнату, и запахи, и тепло; на улице было теплее, чем в квартире. Полли пролезла в щелку, спустилась на две ступеньки вниз, остановилась и повернулась к Саре. На террасе столик, маленький столик, перевернутый набок. За ним можно было сидеть и ужинать вместе, теперь, когда у них сад. Таково было обещание: все четверо за столом. Когда умерла мамина тетя Марта, отец посадил Сару на плечи, пошел в этот сад и сказал, что тут они будут жить. Сплошь обещания. Отец говорил, только они переедут, и Сара пойдет в детский сад. Но потом все осталось по- прежнему, отчего? Оттого, что не росла и сама, наверное, виновата. И Дэйв не возвращается.
Возле стола — трехногий стул, а внизу валяется ее старый мишка Тод. Однажды он пропал, и Дэйв уверял ее, будто Тод уехал далеко-далеко, сел на поезд и уехал. Дэйв хотел ее утешить, но вот он, мишка. Половина под столом, половина под стулом, весь разбух, а живот даже лопнул; она и смотреть не стала. Сделала шаг, вытянутой рукой придерживая дверь, потом еще шаг и еще, вот она на верхней ступеньке, вот на следующей, а Полли дошла до конца газона и принюхивается к какому-то растению у ограды, там, где солнышко. Трава влажная, это Сара почувствовала сразу, выйдя в одних носках, без обуви, хотя вообще-то в носках нельзя выходить на улицу, и она ступала осторожно, аккуратно, а вот валяются пластмассовое ведерко и маленький зеленый совок, и она подумала, не снять ли носки, чтобы они не промокли и не испачкались. Рядом с ведерком что-то блестит, крупный осколок стекла, донышко бутылки, и тут же — крошечная лошадка, темная с белым пятном на голове, с черным седлом. Сара осторожно протянула к ней
