руку. Это и вправду лошадка! Поставила ее на ладошку, крепко сжала руку, потом растопырила пальцы и ждала, что та начнет карабкаться вверх наподобие божьей коровки. Нет, лошадка на месте, о четырех ногах. Сара установила ее на ладони понадежнее, и лошадка галопом поскакала к краю. Вот попробуй, отпусти ее, так она и умчится прочь по холмам и равнинам, за теплым пахучим ветром, мимо огромного, размером с дерево, цветка, между высокими травинками, по бесконечной степи и прочь, и прочь. Осколок стекла оказался озером, и Сара, держа под уздцы лошадку, отвела ее на водопой, дождалась, пока лошадка утолит жажду, вскочила в седло, и они помчались вдаль, быстрее, быстрее, до самого палящего солнца, где их караулит огромное чудище, когтистая зверюга с длиннющим хвостом, и хочет забить насмерть. Но они увильнули! Быстрый, умелый бросок, и вот они в безопасности, за холмом, откуда виден жуткий зверь. Это дракон. Тихо улегся, хочет обмануть, и только пыхтение выдает его: не спит. Бока вздымаются и опадают, лежит себе спокойно, без страха, вот бы найти меч и зарубить дракона, нанести ему страшную рану, вот бы смелости, вот бы отваги! «И смерти навстречу, чего нам бояться!» — прошептала Сара, ободряюще погладила вздрагивающий лошадиный круп, даже запела потихоньку песенку, а чудище вдруг доверчиво растянулось в траве, засопело, заснуло. «Мы на дороге в ад, мы проваливаемся, а вы туда же, — шептала Сара, гладя вздрагивающую лошадку, успокаивая. — Но мы не сдадимся».
Наградой — свобода, наградой — золотой клад, и любое желание исполнится. Драгоценные каменья и волшебное дерево, под которым лежит чудище. Дерево — дотронешься и поклонишься, и все желания сбудутся, но под ним чудище. И оно живое! «Убить, убить», — шептала Сара лошадке, а та дернула головой, взмахнула гривой и тихонько заржала, соглашаясь. «Убить одним махом! Пока оно спит, а если проснется — конец. Одним махом!» — повторяла Сара, оглядываясь, вспоминая слова Дэйва, слова отца — мол, на всякую свалку своя палка, и вот она, дубинка, лежит наготове, толстая короткая ветка, и Сара схватила ее обеими руками, взметнула над головой, и у Полли задрожали усы, она то ли мяукнула, то ли мурлыкнула и открыла глаза. «Вот оно, чудище, — шепнула, вздрогнув, лошадка, — убей его, чтобы расколдовать, видишь его глаза: ты никогда не вырастешь, не повзрослеешь, стоит только в них взглянуть, а чудище открыло глаза — темно-зеленые, сонные, хочешь в школу пойти, как все остальные…» Раздался легкий звук, будто Полли хотела что-то сказать спросонья, но лошадка умоляла Сару, и Сара подняла руки, взметнула их в небо, чтобы нанести удар врагу, поднявшему голову и готовому отразить атаку, вытянулась во весь рост, вот еще шаг, один-единственный шаг вперед — и удар.
Вопль, визг Полли разорвал тишину. Шерсть встала дыбом, Полли рванулась к дереву, шипя, вскарабкалась на нижнюю ветку, но не удержалась, скользнула вниз: мешала перебитая задняя лапа. С трудом преодолев прыжком малое расстояние, отделявшее ветку от стены, и опять взвизгнув от боли, она полезла по стене вверх, а наверху явно почувствовала себя увереннее. Принялась лизать заднюю лапку, не спуская глаз с Сары. А та стояла внизу, вытянувшись, задрав голову, и по лицу ее текли слезы. Ничего, кроме ужаса, ледяного и острого страха не испытывала она, глядя на Полли, скорчившуюся, шипя, наверху. Сара опустила руки, ледяные руки, будто кто-то облил их белой краской, белой ослепительной краской, от которой перехватывало дыхание, как тогда, когда отец в шутку сунул в ведро с краской ее руку до самого плеча, «чтобы ты не потерялась, чтобы мы тебя сразу узнали». И вот она стоит.
Наклонилась к темной лошадке, зажала ее в ладони, рывком забросила за стену, но уже поздно. Полли вздрогнула, отползла подальше, как можно дальше от Сары. И только теперь Сара заметила, что в доме рядом открыто окно и за ней наблюдает соседка. Та никак не давала о себе знать, стояла и молча смотрела. Прошло очень много времени, прежде чем она высунулась из окна, чтобы лучше видеть происходящее, и крикнула:
— Что случилось? Тебе помочь?
Сара сидела на корточках в траве, обняв руками плечи. Солнце тем временем спряталось в облаках. Трава отдавала влагой и холодом. Сара трясла и трясла головой, но не двигалась с места. Вон там Полли. Хотелось Полли кое-что сказать, извиниться, хотелось позвать ее и приласкать, утешить, но Сара не могла выдавить из себя ни звука, а Полли тихонько и ровно повизгивала, подвывала, ни на миг не замолкая. Сара слушала. А потом наклонилась, и ее вырвало, один раз, второй раз; желтая, горькая слизь, в траве желтое пятно и пахнет горечью. Живот болит, Сара прижала руки к животу, не решаясь зарыдать, глотала слезы, отползла подальше от вонючего пятна, но головы не поднимала. Срам, вот он — срам. Дэйв сразу поймет, что случилось. И уйдет, на нее даже не взглянет. И не вернется. А где-то тут Полли. Но как тихо. Может, она умерла? Может, она, Сара, тоже умирает. Как холодно. Вот первые капли дождя, крупные, холодные как лед. Сара не шевелилась. Вскоре она совсем промокла, скорчилась, ничего не ощущала. Только заметила короткий ливень, он быстро прошел, и еще захлопнулось окно в соседнем доме. А затем в том доме открылась стеклянная дверь, ведущая в сад.
29
Зачем им сад, они и сами не знали. Узкая полоска газона постепенно превратилась в лужайку, потому что траву они не косили; у ограды росли кусты боярышника. Стена оказалась выше, чем думала Изабель. Она вытянула вверх руку, коснулась карниза, но удержаться не смогла. Постояла так минутку, попробовала подтянуться, но соскользнула вниз. Пошла в дом за стулом; ножки утонули в земле, но все же так лучше. С третьей попытки нашла опору для правой ноги и зацепилась руками, опять подтянулась и, кажется, добилась своего, но вдруг сорвалась, ударилась подбородком, потом локтем об ограду, стул повалился набок, а Изабель в мокрую траву. Боль она почувствовала только тогда, когда снова поставила ногу в ненадежную выемку и оттуда посыпался сухой раствор, а она попыталась расковырять дырку поглубже и, наконец, зацепилась, закинула левую ногу на широкий верхний край ограды. На локте ссадина, и от острой боли, сквозь ребра проникающей даже в легкие, перехватывало дыхание, но благодаря этой боли связалось воедино все, что в последние месяцы существовало по отдельности: смутные страхи, и надежды, и разочарования, уловленные крупной сетью. Да, петли широки, но в сеть попались ее замужество и бюро, рисование и Лондон, Элистер и Джим и еще звуки из соседней квартиры. Наверное, надо начать все сначала, и тогда рисунки поведут ее по следу.
Изабель встала на колени, оперлась на руки, взглянула назад, на дом, где жила, и вспомнила последнее письмо, присланное Андрашем по электронной почте: «Девочка в красном плаще напомнила мне фильм под названием 'Когда гондолы одеваются в траур'». Есть в нем что-то подленькое, какая-то подлинка. Детство там — укромное местечко, откуда подглядывают за жизнью других». Боль стихала, но расходилась по всему телу, как ни старалась Изабель ее удержать.
Скрючившись, там лежала на земле девочка. Брюки, похожие на тренировочные, грязная майка явно мала. Изабель разглядывала детское тельце без всякого сочувствия. Сад завален мусором, ломаными игрушками, на террасе пивные бутылки, сковородки, помойное ведро. Отбросы, набитые мусорные пакеты, и девочка прикинулась мертвой, как звереныш, а рядом валяется палка.
— Ну-ка вставай!
Громко закричала, что ли? То-то девочка повернула голову. И наблюдает, ловит любое движение, рассматривает каждую черточку лица, не отрывая глаз, напряженно и сосредоточенно. Одним махом Изабель спрыгнула вниз, взъярившись оттого, что сама не знала, как залезть обратно, как вернуться домой. «Вот идиотизм», — подумала с отвращением, но все-таки наклонилась к девочке, обхватила за плечи, подняла.
— Ну-ка вставай!
Майка мокрая, хоть выжимай. Изабель сняла куртку, разорванную на локте, завернула в нее девочку. А теперь что? Девочка не сводила с нее глаз, а Изабель пыталась избежать упорного взгляда, и это была борьба, закончившаяся вничью. Настоящая борьба.
— Как тебя зовут? — мрачно спросила Изабель. И пока она ждала ответа, из-за дерева вышла кошка, неуверенно перебирая лапками, и села.
— Полли, — сказала девочка. И, чуть поколебавшись, добавила: — Сара.
Не отводила глаз, прилепилась взглядом, будто без этого погибнет. Сад, где, несмотря ни на что, росла зеленая трава, где отважились цвести даже розы, карабкаясь по ограде, оказался тюрьмой. С этой стороны стена выше: то ли земля осела, то ли землю просто никогда не подсыпали. Изабель сама виновата,
