Олдос Хаксли
Луденские бесы
«Перекличка через столетия»
Написанные в 1952 г. «Луденские бесы» явились большой неожиданностью для почитателей всемирно известного английского писателя Олдоса Хаксли (1894–1963). Во-первых, это не роман, а основанный на документах пространный исторический очерк, описывающий Францию эпохи Людовика XIII и кардинала Ришелье (первая половина XVII в.). Меж тем Хаксли был знаменит именно как романист. Начиная с «Шутовского хоровода» и «Контрапункта», появившихся еще в 1920-е, его всегда воспринимали как законного наследника великой традиции нравоописательного романа с яркими сатирическими красками, — той, что в английской литературе представлена именами самого первого ряда: от Дефо и Смоллета до современности. И вдруг под старость Хаксли словно забывает о своем призвании прозаика. Его влекут совершенно новые для него литературные формы — документальная проза и этико-философский трактат.
Во-вторых — и это было еще удивительнее — книга оказалась вовсе не сатирической, вообще далекой от стихии смеха, которую справедливо считали самой органичной для Хаксли. Правда, сам он, принявшись под конец рассказа разъяснять смысл своего произведения, говорил о том, что, по меньшей мере, одно из главных действующих лиц, настоятельница по имени Иоанна от Ангелов[1], против собственной воли постоянно выставляет себя на посмешище, больше того, использует, сама того не сознавая, «все приемы комедии: внезапные смены масок, абсурдные трюки, чрезмерность в поступках…» Однако у читателей, познакомившихся с историей, рассказанной Хаксли, вряд ли возникнет «реакция отстранения, то есть чисто комический эффект». Эта история скорее пробудит совсем иные чувства: любопытство, недоумение, сострадание, страх, но только не ощущение нелепости, вызывающей улыбку.
Хаксли написал книгу о фанатизме, нетерпимости и массовой истерии, которой всегда сопровождаются расправы над идейно подозрительными и неугодными. Если вдуматься, эта книга вполне органична для его творчества. Ведь Хаксли знают прежде всего как автора антиутопии «О дивный новый мир» (1932), в которой описано общество, где никто не свободен, потому что свобода принесена в жертву вульгарному житейскому благоденствию, помноженному на безмыслие. Но в той книге события разворачиваются по прошествии многих веков, когда на земле наступила «эра Форда». Время там — условное время, пусть приметы реальности нашего столетия совершенно ясно проступают за воссозданной у Хаксли картиной «победившего разума», ведь эта победа означает торжество предельного обезличивания и повсеместно насаждаемого стандарта, подавление не только недовольства в любых его формах, но и самых робких попыток жить собственным чувством и умом.
«О дивный новый мир» — вымысел, хотя никто не назовет этот вымысел произвольным. «Луденские бесы» — опыт реконструкции реально происходивших событий. То обстоятельство, что они происходили за триста лет до появления книги Хаксли, нисколько не сказывалось на актуальности этой книги. Она была актуальной в прямом и точном значении слова, можно даже сказать — злободневной. Хаксли работал над ней в Калифорнии, где жил с конца 1930-х. Шла, приближаясь к своему апогею, «холодная война». В СССР развернулась позорная кампания, именовавшаяся «борьбой с космополитизмом»: мощная карательная машина не простаивала ни минуты, а власть прилагала все усилия, чтобы заразить бациллами шовинизма и расизма сознание масс. В США сенатор Дж. Маккарти возвестил начало крестового похода, направленного на искоренение «антиамериканской деятельности», и все развивалось по знакомому сценарию: вызовы в специальные комиссии, интересовавшиеся взглядами и политическим прошлым неблагонадежных, чистки, аресты, запреты на профессию. У Хаксли персонажи заняты тем, что изгоняют бесов, или указывают на тех, в кого вселился бес, или отчаянно стараются доказать: с бесами они никогда не знались. Тем же самым занималось чуть ли не полмира в те годы, когда Хаксли работал над своей книгой. Перекличка через столетия возникала как бы самопроизвольно, даже если автор не стремился к аналогиям.
Он, впрочем, наверняка к ним стремился, чутьем художника уловив, что документальная проза, основанная на свидетельствах, которые извлечены из очень старых хроник, способна рассказать о кошмаре происходящего вокруг достовернее, чем беллетристика, созданная по горячему следу событий. В Америке такая беллетристика появлялась — за год до «Луденских бесов» молодой, но уже очень известный писатель Норман Мейлер выпустил смелый по замыслу роман «Берег варваров», где были проставлены многие точки над i, — но эффект таких произведений все-таки оказывался неглубоким. Там преобладали сенсационность и довольно прямолинейная обличительность, тогда как, по существу, требовалось все-таки другое. Требовалось умение проникнуть в механику подобного экзорцизма, осуществляется ли он по причинам религиозного или откровенно политического характера, а также способность понять и воссоздать те особенности массовой психологии, которые позволяют экзорцистам действовать, не опасаясь сопротивления.
Факты, извлеченные Хаксли из книги Ф. Кремона «История религиозного чувства во Франции» (одного из важнейших источников для интересующихся эпохой Ришелье), как раз и предоставляли возможность, не прибегая к слишком прозрачным иносказаниям, коснуться существа дела. Маниакальная одержимость, побуждающая в любой человеческой слабости усматривать сатанинские происки, изобличать ересь, когда ее нет и в помине, лжесвидетельствовать с искренней уверенностью, что так необходимо «для пользы дела», и потом с изуверским наслаждением наблюдать корчи сжигаемого на костре, — все это слишком часто повторялось в разные эпохи и под разными небесами. У Хаксли были основания заключить, что повторяемость этих печальных обстоятельств необъяснима, пока самой человеческой природе не будет уделено, по меньшей мере, столько же внимания, что и политическим интригам или диктату идеологии, не считающейся с моралью.
На склоне лет у него выявился особенно стойкий интерес как раз к той стороне жизни, которую заглавием своей известной философской работы он обозначил как «врата восприятия». Хаксли подразумевал полуосознанные, а порой вовсе неосознанные стимулы поведения, индивидуальные душевные свойства и психологические особенности, заставляющие людей совсем по-разному трактовать одни и те же явления, а также и возможность тем или иным способом воздействовать на эти механизмы. Многое из того, что описано в «Луденских бесах», — мотивация действий Иоанны с ее подавляемым, но неотступным ощущением своей ущербности, доходящий до исступления экстаз монахинь, которые возводят дикие поклепы на обреченного отца Грандье, — в представлении Хаксли является результатом ложно устроенного «восприятия» его персонажей. Их своекорыстие, малодушие, предрассудки, страхи, так же как политические выкладки принца Конде или далекие расчеты кардинала, замыслившего использовать луденские происшествия с целью восстановить во Франции инквизицию, — для Хаксли скорее дополнительные, чем определяющие причины разыгравшейся трагедии.
История Жан-Жозефа Сурена, который сменил жалкого и несчастного Грандье, призвана стать доказательством великой, поистине магической силы корректного восприятия: оно способно в буквальном значении слова лечить не только души, но и тела. Пока Сурен, мобилизуя всю свою волю, борется с искушениями и приучает себя к строгой аскезе, пока он верит в бесов так, словно сам с минуты на минуту окажется одержим ими, и понапрасну растрачивает духовные силы, пытаясь исцелить настоятельницу, этот молодой иезуит остается, в глазах Хаксли, существом душевно неполноценным и потенциально больным. Десятилетнее пребывание Сурена в психосоматическом параличе воспринимается как неизбежный результат подобных аномалий, проистекающих из превратного толкования отношений между Богом и человеком. Однако аномалии в конечном счете будут выправлены, и сцена, когда Сурен делает первые, еще неуверенные шаги в саду, заваленном осенними листьями, приобретает глубоко символический смысл. Пройдя через испытания и муки, он выжил, потому что исцелился духовно. Или же, придерживаясь терминологии Хаксли, обрел верное восприятие.
Верным оно становится с той минуты, как человек, вопреки церковным догматам воссоздаваемого времени, проникается мыслью о необходимости единства с природой, ибо это единственный путь к единству
