насекомых. – Внимание. Внимание. Внимание.
– Внимание! – повторила Сьюзила. Уилл почувствовал, как ее пальцы переместились ему на лоб. Легкое поглаживание от лба к волосам, от висков к середине лба; вверх – вниз, туда и обратно, заглаживая раздоры души, борозды растерянности и боли.
– Сосредоточься на этом! – Сьюзила сильнее надавила ладонями на его скулы, кончики пальцев легли поверх ушей. – На этом! – повторила она. – На сейчас! Твое лицо меж моих ладоней. – Давление ослабло, и пальцы вновь задвигались по лбу.
– Внимание! Внимание! – доносилось сквозь рваный контрапункт петушиного пения. – Внима…– Голос оборвался на середине слова.
Внимание к ладоням на его лице? Или к ужасному сиянию внутреннего света, к блеску жестяных звезд и – и в потоке вульгарности – к груде падали, некогда звавшейся Молли? К зеркалу в борделе? К бесчисленным трупам в грязи, пыли, щебенке?
И вновь появились миллионы ящериц и Jongylus gongyloides, марширующих колоннами, и восхищенные, истовые лица слушателей, нордических ангелов.
– Внимание! – послышался голос минаха с другой стороны дома. – Внимание! Уилл покачал головой.
– Внимание к чему?
– К этому. – Она вонзила кончики ногтей в кожу его лба. – К «здесь» и «теперь». Нет ничего романтичней страдания или боли. Даже от укола ногтей. Бывает и похуже, но никакая боль не может длиться вечно. Ничто не вечно – всему есть предел. Кроме разве что Природы Будды.
Кончики пальцев вновь заскользили по его лбу и, наконец, коснулись век. Уилл вздрогнул от смертельного страха: не собирается ли она выцарапать ему глаза? Ему захотелось отпрянуть, вскочить на ноги. Однако ничего не случилось. Понемногу его страхи улетучились, но осталось осознание близкого, непривычного, несущего в себе опасность прикосновения.
Чувство это было таким пронзительным и – но той причине, что глаза чрезвычайно уязвимы – таким всепоглощающим, что он позабыл и о внутреннем свете, и об ужасах пошлости, которые этот свет выявлял.
– Будь внимателен! – шепнула Сьюзила.
Невозможно было не быть внимательным. Пальцы ее мягко и ненавязчиво проникали в каждый уголок его сознания. И какими они были живыми, эти пальцы! Что за дивное, покалывающее тепло исходило от них!
– Это похоже на электричество, – удивился Уилл.
– Но, к счастью, – заметила Сьюзила, – нет нужды в проволоке. Ты касаешься – и тебя касаются. Полное единение, без посредника. Обмен жизненной силой – вот что это такое. – Помолчав, она добавила: – Как получилось, Уилл, что за все время, пока мы здесь, а для тебя за эти несколько часов, протекли столетия, ты ни разу не взглянул на меня? Ни разу. Или ты боишься того, что можешь увидеть? Немного подумав, Уилл кивнул.
– Наверное, – сказал он, – мне страшно увидеть что-либо, затрагивающее меня, побуждающее к неким поступкам.
– И потому ты занялся Бахом, картиной и Чистым Светом Пустоты?
– Ты не позволила мне смотреть на них, – пожаловался Уилл.
– Потому что в Пустоте нет проку, пока ты не научишься видеть Свет в Jongylus gongyloides – и даже в людях. Что гораздо трудней, – подчеркнула Сьюзила.
– Трудней? – Уилл подумал о марширующих колоннах, о телах в зеркале, о трупах с лицами, запачканными грязью, и покачал головой. – Да это просто невозможно!
– Нет, не невозможно, – настаивала Сьюзила. – Суньята предполагает каруна. Пустота – это свет, но это также и сочувствие. Жадные до созерцаний желают обладать Светом, не заботясь о сочувствии. Просто добрые люди склонны сочувствовать, но не думают о Свете. Вопрос в том, как эти слова сделать словосочетанием. А теперь, – заметила она, – пора тебе открыть глаза и взглянуть, что в действительности представляют собой люди.
Кончики пальцев Сьюзилы скользнули с век на лоб, передвинулись к вискам и, погладив щеки, тронули уголки челюстей. Через секунду Уилл почувствовал, что они прикасаются к его пальцам. Сюзила взяла его руки в свои. Уилл открыл глаза – и впервые после того, как он принял мокша-препарат, взглянул ей в лицо.
– Господи! – прошептал он. Сьюзила рассмеялась.
– Что, страшнее, чем ящерица-кровопийца? – спросила она. Но Уиллу было не до шуток. Нетерпеливо покачав головой, он продолжал смотреть. Глаза Сьюзилы скрывала таинственная тень, и вся правая сторона лица угадьшалась только по полумесяцу света на скуле. Зато левая сияла золотистым, дивным сиянием – необыкновенно ярким, но не таким, как зловещее, пошлое блистание видимой тьмы, и не таким, как ослепительное сверкание зари вечности под его закрытыми веками или в книгах-драгоценностях, в рисунках таинственного кубиста и в видоизмененном пейзаже. Ныне он созерцал парадоксальное сочетание противоположностей: свет, лучащийся из тьмы, и тьму, гнездящуюся в сердцевине света.
– Это не солнце, – сказал он наконец, – и не Шартр. И, благодарение Богу, не инфернальная дешевка. Но это – все вместе взятое. И ты сейчас – это ты, а я – это я, хотя оба мы совершенно другие. Мы словно созданы кистью Рембрандта, но Рембрандта в пятитысячной степени. Уилл помолчал – и, кивнув головой в подтверждение своих слов, продолжал.
– Да, это так.
Солнце в Шартрском соборе сквозь витражи – это свет пошлости. И эта пошлость – камера пыток, концлагерь и склеп с дешевым рождественским убранством. Пошлость видоизменяется и превращается в Шартр и ломоть солнца, а потом – в тебя и меня, написанных Рембрандтом. Ты понимаешь?
– Да, понимаю, – уверила она его. Но Уилл был слишком поглощен созерцанием, чтобы уловить смысл ее слов.
