– Ты невероятно красива, – сказал он. – Но даже если бы ты была безобразна, – все равно, ты и тогда была бы созданием кисти Рембрандта в пятитысячной степени. Но ты прекрасна, прекрасна. И тем не менее, я не хочу спать с тобой. Нет, неправда. Я хотел бы лечь с тобой в постель. Очень. Но если этого не случится, неважно. Я все равно буду любить тебя. Любить так, как должны любить христиане. Любовь, – сказал он, – любовь. Еще одно грязное словцо. «Влюбиться», «заниматься любовью» – это слова как слова. Но просто «любовь» – это такое неприличное слово, что я раньше не мог выговорить. Но сейчас, сейчас…– Уилл улыбнулся и покачал головой. – Поверишь ли, теперь я понимаю, что значит: «Бог есть любовь». Очевиднейшая чепуха!
И все же это – правда. Твое лицо необыкновенно. – Он склонился над ней, чтобы рассмотреть получше. – Я словно вижу перед собой хрустальный шар, – недоверчиво добавил Уилл. – Постоянно меняющийся. Ты не представляешь… Но она могла представить.
– Не забывай, – сказала Сьюзила, – что я тоже была там.
– И смотрела на человеческие лица? Сьюзила кивнула.
– На собственное лицо в зеркале. И на лицо Ду-галда, конечно. О Господи! Ведь в последний раз мы принимали мокша-препарат вместе. Поначалу он предстал, как герой невероятного мифа – индиец в Исландии или викинг с Тибета. Но потом неожиданно он стал Матрейей – Будущим Буддой. Да, Будда Матрейя. Какое сияние! Я как сейчас вижу…
Сьюзила осеклась, и Уилл вдруг увидел перед собой Воплощение Утраты, с семью мечами, пронзившими сердце. Созерцая боль в ее темных глазах, в уголках выпуклых губ, Уилл понял – и понимание это отозвалось болью в его сердце, – что рана была почти смертельной и все еще сочится кровью… Он сжал ее руки. Сказать было нечего: не нужно было ни слов, ни философских рассуждений; только таинство прикосновения, соприкасания кожи с кожей в текущей бесконечности…
– Так легко пасть духом, – сказала она наконец. – Слишком легко. И это бывает довольно часто. – Сью- зила глубоко вздохнула и распрямила плечи.
Сейчас Уилл видел ее совершенно иной. В этом хрупком существе, понял он, достаточно силы, чтобы противостоять любому страданию; и воля ее способна противиться всем кинжалам, которые судьба вонзит в это сердце. Теперь перед ним была не Mater Dolorosa, но опасная и невозмутимая темнокожая Цирцея. Ему вспомнилось, как тихо и певуче она рассказывала ему о лебедях, плывущих по водной глади, о соборе и облаках в голубой вышине. Уиллу показалось, что лицо Сьюзилы сияет сознанием триумфа. Он ощутил грозное присутствие ее силы и внутренне поежился.
– Кто ты? – прошептал он, Сьюзила молча взглянула на него и весело улыбнулась:
– Не бойся, я не самка богомола.
– Слава Богу! – сказал Уилл и почувствовал, как любовь, которую чуть было не вытеснил страх, вновь переполнила его душу.
– За что ты благодаришь Его?
– За то, что ты наделена даром чувственности. Сьюзила вновь улыбнулась:
– Так, значит, это уже не секрет?
– С твоей властностью, – продолжал Уилл, – и удивительной, необыкновенной волей ты могла бы стать Люцифером! Но, к счастью, провиденциально… – Указательным пальцем он осторожно коснулся ее губ. – Благословенный дар чувственности – в нем твое спасение. Половина спасения, – добавил он, вспомнив отвратительные, не имеющие никакого отношения к любви безумства в розовом алькове. – Половина спасения, – продолжал он. – Потому что вторая половина заключается в осознании, кто ты есть в действительности. – Помолчав, он сказал: – Мария с клинками в сердце; Цирцея, Нинон де Ланкло и – в настоящий миг – Джулиана из Нориджа или Екатерина Генуэзская. Все они – в тебе, это верно?
– А помимо них добавь еще идиотку, довольно суетливую, но не слишком удачливую мать, и наконец – маленькую мечтательницу и педантку, каковой я была в детстве. Не забудь и про умирающую старуху, которая взглянула на меня из зеркала, когда мы с Дугалдом принимали мокша-препарат в последний раз. Потом в зеркало посмотрелся Дугалд и тоже увидел себя стариком. Но не прошло и месяца, как он погиб, – добавила Сьюзила.
Пасть духом так легко, так просто… Лицо ее, наполовину поглощенное таинственной тьмой, наполовину озаренное таинственным сиянием, вновь являло собой скорбную маску. Веки Сьюзилы, залитые мглой, были плотно сомкнуты. Она перенеслась в другое время и пребывала там одна, с кинжалами в сердце. За окном продолжали петь петухи, и еще один минах, на полтона выше первого, призывал к сочувствию.
– Каруна.
– Внимание. Внимание.
– Каруна. Уилл снова тронул ее губы.
– Слышишь, что они говорят?
Сьюзила ответила не сразу. Наконец, сжав его указательный палец, она приложила его к своей нижней губе.
– Спасибо, – сказала она и открыла глаза.
– За что ты благодаришь меня? Разве не ты сама научила меня этому?
– А теперь ты учишь свою учительницу.
Словно два соперничающих гуру, каждый из которых расхваливает собственный путь духовной жизни, минахи кричали наперебой:
– Каруна! Внимание! – И наконец, голоса их слились в перекличке: – Рунаманиерунакамарувнима…
Доказывая, что он является неутомимым собственником всех своих жен и непобедимым соперником всех ложных претендентов, петушок в соседнем саду пронзительно возгласил свою божественность.
Сквозь маску страдания на лице пробилась улыбка; из замкнутого мира боли и воспоминаний Сьюзила вернулась в настоящее.
– Петел, – сказала она. – Я его очень люблю! Он точь-в-точь как Том Кришна, который просит всех
