беседы. Просто так, «за жизнь», как выражается он. О том, что там живут члены той самой бригады, которой руководит сектант Маркел, он старается не говорить.
А он оказался куда хитрее, чем мы думали, этот Маркел.
На следующий день после того разговора в клубе с Романом Ковалевым он неожиданно для всех объявил об уходе из бригады. Дескать, пошли всяческие кривотолки, а ему не хотелось, чтобы мирские дела-заботы хоть как-то связывали с религиозными убеждениями. Стройка стройкой, бригадирство бригадирством, а религия религией, и нечего тут все в одну кучу сваливать.
Маркел явился в постройком и попросил дать ему под начало какую-нибудь другую бригаду. Причем тут же уточнил: хорошую не давайте. Дайте такую, где дела идут хуже всего.
Простоватый Виноградов не только не усомнился в искренности Маркел а, наоборот, обрадовался:
— Вот это правильно, Маркел Андрианович. Вот это умная голова. Давно пора!
И Маркел степенно поддакивал:
— Не могу себе простить, что раньше не додумался. Мы-то небось чем хуже москвичей?
— Именно! — энергично подтвердил Виноградов.— Именно так.— Но на всякий случай поинтересовался: — А не боишься конфуза? Вдруг не справишься?
Маркел простовато удивился:
— Так ведь с вашей же помощью...
Маркелу подобрали бригаду, тоже комплексную, была она почти сплошь из вчерашних ремесленников — зеленых, еще ничего толком не умеющих делать. Маркел, видать, им наплел такого — а это он умел! — что они глядели на него с мальчишеским обожанием.
Виноградов по три раза на день заглядывал в новую Маркелову бригаду (небось потом не скажут, что стоял в стороне!). Чем черт не шутит, глядишь, на нашей стройке начнется какое-нибудь этакое движение, начнут и сюда ездить за опытом.
А тут как раз на стройку завернул корреспондент областной газеты, заместитель председателя постройкома наговорил ему о Маркеле такое, что хоть сейчас вешай тому орден на грудь. Журналист не был настолько прост, чтобы поверить Виноградову на слово. Он побывал в Маркеловой бригаде, но мальчишки хвалили своего новоиспеченного бригадира еще больше, чем Виноградов.
Терпеть не могу довольно распространенное среди нашего брата качество: падкость на сенсации и торопливую готовность «откликнуться», не утруждая себя попыткой хоть чуточку заглянуть вперед: а всегда ли и всякое ли «начинание» кончается благополучным завершением?
Сколько из-за этой бездумной торопливости погибло, так и не развившись, по-настоящему добрых дел; у скольких людей подорвано доверие к нашему слову.
Но тут, видно, семя падало на слишком уж благодатную почву: Виноградов.
Любопытная это фигура. Глянешь — все в нем внимание, все готовность услужить и послужить. «Удельный вес человека!» — многозначительно произносит Виноградов и поднимает палец: мол, не шутите.
Карикатурный на вид, с наивно-глуповатым выражением почти бесцветных, чуть навыкате глаз, маленький, щупленький, он как-то весь преображается, когда внемлет (иного слова и не подобрать!) начальству. Тогда это сама готовность, само усердие, сама внимательность. На собраниях в президиуме он норовит сесть поближе к главному, вдруг скажет: бери, товарищ Виноградов, бразды!
И в каких только креслах не сиживал он на своем веку, какие посты-должности не занимал. Видывал человек жизнь, ничего не скажешь, видывал. Однажды, по его собственным словам, он даже был где-то председателем горсовета.
Бесстрашная озорная Лариса распевает о Виноградове озорные частушки:
Ох, не слышал товарищ Виноградов Ларисиного пения,— это ее великое счастье, что не слышал!
Виноградов любил твердить: всяк кулик в своем болоте велик. От тебя, мол, самого зависит — быть тебе куликом или не быть. И он строго следил: где, когда и, главное, с кем выпить лишнюю рюмку, а при ком воздержаться; он был верен своей болезненной и некрасивой худенькой жене; и всегда и во всем следовал главному своему правилу: «Не зарываться!»
Осуществлению затеи Маркела с переходом в другую бригаду помогло случайное обстоятельство: Михайло Руденко был в ту пору в отъезде. Окажись секретарь парткома на месте, он бы, конечно, разгадал тайный умысел Маркела.
Человек нрава крутого и горячего, резкий на слово и решительный в действиях, Руденко в недавнем прошлом был экскаваторщиком. Это сближало его с рабочими. Шли к нему ночь — за полночь; если требовало дело, спорили до хрипоты; бесцеремонно показывали ему, где у пего промах или просчет; и уж они-то, можно не сомневаться, сказали бы: «Да надо быть круглым дураком, чтобы поверить Маркелову «благородству».
О возвращении Руденко я узнал от Лукина. В один из вечеров он пришел возбужденный.
— Ох, Кирьяныч,— весело, нараспев, произнес он, лицо его светилось добродушной насмешливостью. — Что нынче в парткоме творилось — страхи небесные!
— А именно?
— Да Руденко-то, оказывается, не знал, что Виноградов санкционировал переход Маркела в молодежную бригаду. Руденко громы-молнии мечет, а Виноградов-то наш насупился, только сопит... Он хоть и не спорит, а, видно, не согласен. Тогда Руденко говорит: «Ну ладно. Давай все сначала, не то, гляжу, и впрямь ты ни в чем не разбираешься: Маркел на что рассчитывает? На то, что от нового бригадирства его теперь без особой причины не отстранишь: конфуз получится».
— Что да, то да.
— Вот то-то и оно. Поди потом растолковывай пароду, где патриотическое движение, а где Маркеловы хитросплетения. «Как же ты сам не додумался,— это, понимаешь, Руденко спрашивает у Виноградова,— что это он просто хочет ускользнуть от ответственности? Его же, сукина сына, под суд надо было отдать за чепэ на дамбе. А ты его чуть ли не в герои!..»
— Ну, а Виноградов-то, Виноградов сам — как: понимает это?
— Кой черт! «За что ж, говорит, под суд? Несчастный случай». А Руденко: «Случай дураками правит». Ведь он, Маркел, что сделал? Послал людей на заведомо опасное дело, а сам-то в конторе отсиживался!
— Неужто в конторе?
— В том и дело.
— Смотри-ка, предусмотрительный дядя. Ну и чем же кончилось?
— Руденко говорит: придется нам, товарищ Виноградов, продолжить этот разговор на парткоме. Может, там поймешь, что к чему. А тот понимает: с этой стороны к нему не очень подступишься. За энтузиазм еще никого не судили, верно? «Кто ж его, черта скользкого, разглядит? — оправдывается.— Я полагал, как лучше...»
И Лукин, смешливо фыркнув, занялся своими делами.
Вообще-то мы с ним живем мирно: он легонько подтрунивает надо мною, я — над ним, но в тот вечер мы впервые крупно повздорили. Лукин долго молчал, потом неожиданно изрек:
— Пора его, змея рогатого, за рога брать.
— О ком это? — не сразу сообразил я.
— О Маркеле, о ком же еще. Вот теперь, видишь, за нашего Алешку принимается. Ох, чует мое сердце, заварит он кашу! Надо потолковать с Алешкой.
Я не представлял, как можно это сделать. Надо только позаботиться, чтобы Маркеловы сплетни по возможности не дошли до Алексея. И тогда Лукин обвинил меня в интеллигентской мягкотелости. Признаться, никогда прежде я не видел его таким раздраженным: он крупно шагал по проходу между койками, чертыхался, доказывал мне:
